Итак, он мирно спал, а с ним и все население, аула, в ту роковую минуту, когда за полверсты от него таился отряд людей, жаждущий крови и мщения. Мало-помалу стало светлее. Заря занималась на востоке, и все таинственно окружающие нас предметы, деревья, кусты и люди стали яснее выделяться на сером фоне. "Марш!" - передалось из роты в роту, и колонна заколыхалась вперед.
В ауле, за несколько сот сажен, слышался усиленный лай собак, но выстрела... ни одного. Казаки пошли рысью в обхват аула и скоро перешли в карьер, чтобы занять овраг в лесу. 1-й батальон широким шагом направился налево, а наш 3-й направо к самым стенам селения. Две роты 2-го батальона оставлены в резерве на месте, [75] а 2-я карабинерная и за нею 6-я приготовились ринуться в самое сердце вражьего аула. Высоко взлетела ракета и, обрисовав спиралью яркий путь свой по темно-серому небосклону, с треском разорвалась на противоположной стороне аула. С разрывом ракеты слилось громкое неистовое "ура!", и ожесточенные, вновь наэлектризованные возбудительными возгласами своих начальников, разъяренные мстители за павших братьев, карабинеры и егеря страшною волною ворвались в аул, беспардонно на всем пути обливая все теплою чеченскою кровью...
Ружейных выстрелов послышалось два, три, не больше, - видно, что в ходу был русский штык, без промаха и милосердия разивший виновных и невинных. Стоны умирающих, застигнутых врасплох, доносились со всех сторон и раздирали душу. Резня людей всех полов и возрастов совершалась в широком, ужасающем размере... Казаки, подскакивая к оврагу, пересекающему весь аул, увидели двух людей, бежавших к лесу. Передовому удалось вскочить в опушку, второго же достиг "гаврилыч", уже нацелившийся пронизать беглеца пикой. "Не тронь, я русский", - падая на колени, вскричал он. Его связали; это был за два месяца назад бежавший ночью из крепости денщик штабс-капитана Бернарда - Фрол Матвеев, служивший наибу Дубе в почетной должности его лейб-повара. "А где, говори, мерзавец, сам наиб?" - допрашивали окружающие его донцы. "А вот впереди меня бежавший, то и был сам Дуба", - дрожа всем телом, проговорил оробевший Фрол...
Но из всех жителей обширного аула вряд ли кому-нибудь, кроме одного грозного повелителя их, Дубы, удалось еще раз увидеть восходящее солнце. При самом отчаянном сопротивлении некоторых, большинство, застигнутое врасплох полунагими, стар и млад, женщины, дети и грудные младенцы, утонули в своей крови от остро наточенных штыков, никого не помиловавших, не пощадивших... Минут десять после начала кровавых действий на улицах и в саклях, когда Меллер подъехал к расположению нашего 3-го батальона, к нему подскакал ординарец его, разжалованный в рядовые, Лауданский, с докладом, что разъяренные солдаты обеих рот не внемлют его убеждениям и наотрез отказываются кого-либо брать в плен. "Избиение в ауле, - добавил Лауданский, - идет страшное, невообразимое!" Меллер отправился к 1-му батальону, послав ординарца куда-то с новыми приказаниями.
Движимый любопытством поближе взглянуть на разгоревшуюся драму, я толкнул лошадь и пустился по улице, ведущей к двухэтажной сакле, среди аула, но жестоко был наказан за мое малодушие. Глазам моим представились картины ужасного [76] кровавого погрома, жертвы которого, в самых отвратительных позах, своей массой запрудили мой проезд по узким переулкам селения. Гнедой мой, прижав уши, во многих местах отказывался идти далее, и потребовалась нагайка, чтобы принудить его перескакивать через груды тел, валявшихся по дороге. И как изуродованы были трупы эти! Там преклонных лет старик, с глубокими ранами от штыка в живот и грудь, распростертый, почти нагой, среди улицы, успел уже остыть, а возле него, не обращая внимания на кровь, алой струей бьющую из порубленной руки своей, миловидный мальчуган лет пяти силится криком и слезами добудиться старика, вероятно, деда своего...
Здесь в двух шагах от сакли, совершенно обнаженная, навзничь растянулась красивая, лет 17, девушка. Роскошная черная коса ее купалась в луже крови, а под левым соском девственной груди бросалась в глаза темная, уже запекшаяся, трехгранная рана... Несколько десятков тел, с отрубленными ногами и руками, валялись тут же в разных положениях; обезображенные лица их явно указывали на мученические истязания насильственной смерти, жестоко косившей всех без разбора. Вижу у плетня двух человек, обнявшихся между собою.
Подъезжаю к ним... Оба - мертвецы со сквозными трехгранными отверстиями в груди, поставленные в стоячее положение, как бы в приманку хищным птицам. Подло, омерзительно! Спазмы схватили горло, а слезы так и просились наружу. Вот она, неизбежная обстановка ремесла военного. В бою, честном и равном, нет убийства, потому что, убивая, подвергаешь опасности в равной мере и свою жизнь, но тут... Повернув обратно лошадь и сильно ударив ее плетью, я, не помня себя и зажмурив глаза, стремглав выскочил из этого душу раздирающего ада. Уже подскакав к моей роте, я оглянулся назад и увидел высокую саклю Дубы, пылающую со всех сторон. Она как будто послужила сигналом к общему пожарищу, и вслед за нею со всех концов аула вспыхнули все до единой сакли. Густой черный дым и столбы огненных языков с мириадами искр понеслись высоко к облакам, затмив собою красное, восходящее солнце. Резко раздался сигнал штаб-горниста: "слушайте все!", а затем "отступление".
