Это утро было самым кровавым в истории Нашхи. Конечно, без крови в горах не обходилось: горцы – горячий народ, чуть что – хватались за кинжал. Но самая большая кровь, которая здесь могла пролиться, – это была рана от кинжала, абречья пуля или возмездие за ранее пролитую кровь по законам кровной мести.
…С рассветом разбужена вся плоскостная и горная Чечня. В единый час поднят на ноги мирно спящий народ. Он застигнут врасплох. Добрая часть народа воюет на фронтах Великой Отечественной войны, проявляя чудеса храбрости и стойкости. Другая – трудится не покладая рук. Во всех мечетях, в домах совершаются дуа о ниспослании победы Красной Армии, сокрушительном разгроме агрессора. Народ уже знает своих героев, слагает о них песни. В самые глухие уголки приходят письма воинов к своим землякам с рассказами об обстановке на фронте. Эти письма читают вслух, в присутствии соседей, аульчан. Мужчин они вдохновляют, а женщин заставляют уголками платков вытирать слезы на глазах. В этих глазах – мольба: «О, Аллах, сделай так, чтобы каждая мать дождалась сына с фронта!» Добровольцами ушли на войну многие нашхоевцы. Они – из семей Эльцабековых, Гастамировых, Гамаргаевых, Замаевых, Ампукаевых, Джалаевых, десятков других. И нет среди ушедших на фронт того, кого в этом краю, где все связаны узами родства, дружбы, любви, не ждали бы десятки, сотни людей.
Для горцев утро 23 февраля становится самым коротким. На сборы дано 15 минут. Мужчин – перед тем, как вывести из дома, – ставят к стенке: так легче обыскать, обезоружить. Сопротивляющихся, пытающихся убежать расстреливают на месте. В операции вместе с сотрудниками НКВД, солдат и офицеров внутренних войск участвуют представители органов власти соседних республик. Те, кто еще недавно гордились дружбой с чеченцами, вдруг обрушивают на головы вчерашних кунаков ушаты лжи, обид, обвинений, ненависти. Это ошарашивает: военных, представителей власти будто кто-то в единый миг освободил от понятий жалости, сострадания, совести. Гитлер в напутственной речи как-то сказал: «Солдаты, я освобождаю вас от химеры, которую простодушные люди называют просто совестью». Сталин так не говорил. Он так поступал. Вот и стала «Чечевица» операцией без совести, но выполненной на совесть – такова оценка политического акта в отношении народов Кавказа.
В горах – крупный снег. Перевалы, горные дороги, тропы завалены им. Рискуя сорваться в пропасть, жители Нашха, Пешха, Ялхороя, Аьккхи, Галанчожа, Т1ерла потянулись одни вверх, другие вниз по серпантинам узких троп. На руках у женщин – дети. Совсем маленькие, некормленные, одетые наспех, привязаны большими шалями за спиной. И стенанье: «Ва, орца дала! Вай стенга дуьгу?»
Нет ответа. Только грозные окрики, приказы, автоматные очереди.
Далеко позади родовые башни, горные сакли, лай голодных собак, рев некормленого скота. Впервые за многие столетия над плоскими крышами не струится дым разожженных поутру очагов, печей.
Нарком Лаврентий Берия регулярно докладывает Сталину о том, как проходит операция, сколько народу собрано, погружено в вагоны.
В рядах сгоняемых по горным тропам к местам сбора людей со слов неких солдат и офицеров начинают поговаривать о самолетах, которыми их доставят на плоскость.
Комиссар госбезопасности 3-го ранга Гвишиани, начальник Дальневосточного управления НКВД, командует войсками, проводящими выселение в горах. Поначалу он находится в Ялхорой-ауле, потом перебирается в Хайбах, куда по его приказу в ночь с 26 на 27 января сгоняют жителей всех окрестных селений.
Хайбах – маленький аул. Его украшает высокая башня, принадлежащая Гелагаевым. Поэтому и называется она «Гелаган б1ов», по имени хозяина башни, бывшего наиба Шамиля. В горных обществах Хайбах был известен еще и тем, что здесь похоронен Чоки Хьамдал, обладавший даром пророчества, мудрец, автор многих фраз, ставших крылатыми. Здесь, в Хайбахе, вплоть до того кровавого утра, ждали весточку от Бексултана Газаева, гвардии старшины, командира взвода конной разведки 3-й кавалерийской дивизии 2-го Кавказского корпуса. Но не получит больше ни единой весточки от сына его мать Зара. Он погибнет и будет похоронен на Орловщине, но об этом оставшиеся в живых родственники и односельчане узнают много лет спустя. Много лет ничего не будет известно и об Джанарали Гаеве. Незадолго до выселения он отправится в Урус-Мартан, продаст там на базаре овец, которых пригнал с гор. Он будет арестован в Урус-Мартановской мечети, куда отправился помолиться.
А снег валит крупными хлопьями. Иногда переходит в дождь. В толпе, бредущей к Хайбаху, труднее всего приходится молодой женщине – Пойле, ждущей пятого ребенка. Ее поддерживает свекровь, Хаби, прибывшая в горы из Гехи-чу. Вот Пойла садится в снег на краю тропы, Хаби присаживается рядом с ней на корточки. Женщины, встав в плотный ряд, отгораживают их от солдат и толпы, которую они гонят. И скоро окрестные горы оглашает крик родившейся на снегу девочки. Ей тут же дали имя – Тоита.
Абухаджи Батукаев, отец этой девочки, через десятки лет вспоминал, как вез в горы Хаби, свою мать. Спрашивал: «Не будешь, нана, скучать у нас в горах?» Она отвечала: «Да разве дашь ты заскучать своими хабарами (разговорами). Если же так случится, что заскучаю, то поднимусь на самую высокую гору и станцую. Увидев меня танцующей, там, внизу, в Гехи-чу, заиграет на гармони Марем». Через минуту Хаби добавила: «Твоя сестра, Марем, настоящая гармонистка. Только сама она пока не знает об этом». И они долго смеялись.
Марем было всего три годика, когда Абухаджи, посадив ее в хурджины, перевез вместе с матерью в Гехи-чу. Там, в предгорье, обосновалась вся семья Батукаевых: отец Абухаджи – Битакх, братья Апти, Тапа, Саламбек, сестры Белита, Марем. Только Абухаджи со своей женой Пойлой и детьми остался в горах. Он – председатель Нашхоевского сельского Совета, и он уже успел познакомиться с генералом Гвишиани. За два дня до выселения, вызвав к себе, Гвишиани отправил Батукаева в командировку, на равнину. Как позже выяснилось, в целях изоляции. Чтобы не оставалось в горах человека, который мог оказать сопротивление и возглавить сопротивляющихся.
Гвишиани в Хайбахе «позаботился» об уставших и замерзших в дороге жителях гор. Он – грузин, сосед нашхоевцев. Он знал, что многих горцев связывает с грузинами крепкая мужская дружба. Знал, что во всей Нашхе на дечиг-пондуре исполняются песни о девушке-грузинке – Анзоран Зазу, что этим именем чеченцы называют своих дочерей. Видимо, из любви к старым кунакам Гвишиани приказал завезти сено в конюшню, куда загонят пригнанных с окрестных селений жителей. Сеном конюшню обложили и снаружи. Людям объявили, что они должны провести ночь в утепленном таким образом сарае, а утром их отправят дальше.
Под утро в конюшне у Гаевой родились братья-близнецы. Рождение мальчиков приняли за добрый знак, назвали их Хасаном и Хусейном.
…Рассвело. Гвишиани расположился на пригорке неподалеку от конюшни. Лицо – каменное, кажется, без единого мускула. Приказы – короткие, как выстрел. Первый: «Поджечь!»
Облитое керосином сухое сено вспыхнуло мгновенно. Над конюшней стали подниматься клубы дыма. Когда огонь подкрался к крыше, запертым внутри людям удалось выломать дверь. С криками о помощи они ринулись наружу, но тут последовал второй приказ: «Огонь!» Автоматные, пулеметные очереди завалили выход из конюшни горой трупов. Кровь ручьем стекала от дверей конюшни к протекающей ниже нее речушке. От запаха горелого мяса, смрада стало невозможно дышать.
Житель Нашхи Ахмед Гамаргаев в это время находился на горе Ерды-корт, где когда-то заседали мудрейшие, вынося такие же мудрые решения. С этой горы как ладони видны села и хутора Нашхи и Галанчожа. Услышав автоматные очереди, крики и мольбы о помощи, Ахмед взобрался на вершину, как это обычно делали горцы при сигнале тревоги. Глазам предстала жуткая картина: горела конюшня колхоза имени Лаврентия Берия в Хайбахе, горели люди в ней! Горел мирный Хайбах! Черно-желтое пламя поднималось ввысь, окрашивая в цвет огня выступы и склоны гор.
Поодаль от горящей конюшни стояли военные, оглядывая окрестности, желая убедиться, что там не затаились еще живые жители этих мест. Жуткий страх обуял Ахмеда. Беспомощность, которую он испытывал перед творящейся на его глазах жестокостью, только усиливала страх. Он понял: в горы пришла беда, невиданная, неслыханная. В Хайбахе кощунствовали нелюди, звери в человеческом обличье. Ужас выдавил из его груди крик: «Во нах! Схьадуьйла! Къематде х1оьттина кхузахь! Адамаш ду дагош!» («Люди! Идите сюда! Здесь наступил конец света! Жгут людей!»).
На гору по этому зову поднялись несколько человек. Они не желали верить тому, что видят их глаза. Потом кто-то сказал: «Мы стали свидетелями жуткого преступления, теперь и нас не оставят в живых».
Конюшня еще дымилась, когда Гвишиани, уверенный, что из огня уже никто не выйдет, покинул Хайбах. С Ерды-корт видели, как вслед за ним потянулись офицеры, солдаты. А вдогонку им с горы – проклятье из уст живых: «Дала кхехкабе, ва гуьржи, хьан коьрта ц1ийлахь! Тхан берийн къинойх ма волийла хьо, ва нана нелца ялларг! Хьоьца ца якхийначу царах данне а дан х1ума дацара!» («Да сварится, грузин, твоя голова в крови (в аду)! Да не простится тебе грех убийства наших детей, рожденный от путавшейся с кабаном матери! Не было бы им (свиньям) цены, не будь они вскормлены одной с тобой грудью!»). Эхо разносило проклятье по ближним и дальним ущельям.
А там, на Ерды-корт, нашхоевцы не ощущали ни сердец своих, ни души. В них самих, вокруг них был только вакуум, пустота, которую ничем не заполнить. Только из одних глаз в другие метался вопрос: «За что?» Но ответом было лишь безмолвие застывших от ужаса гор, непривычное, зловещее. Оно не предвещало ничего хорошего и им, еще живым. Их не должно быть, но они есть.
Через день или два пришло понимание: спасением могут служить только густые леса, неприступные скалы, недоступные пещеры, потайные глухие уголки за хребтами гор. Встреча со зверем стала теперь безопаснее встреч с незнакомыми людьми. Горцы хорошо знали повадки местных зверей. Охота на зверя, ловля его издревле являлась для обитателей гор не промыслом, а наукой, содержащей в себе неизменные на протяжении многих веков нормы и правила. Запрещалось, например, стрелять, убивать зверя, кормящего молоком детеныша. Осуждалась охота на маленьких зверят. Раненых животных, если позволяли обстоятельства, забирали домой. Не редкостью было, когда в хозяйствах горцев вместе с домашними животными содержались дикие. Горцы понимали, что природа не может существовать без ее дикой составляющей, от которой они научились защищаться и к которой приспособились. Теперь природа должна была укрыть людей, спасти от расправы. Но прежде, чем рассыпаться по горам, надо было предать земле останки сожженных. Наконец, каратели покинули Хайбах. Выставив дозоры на случай их возвращения, чтобы не быть застигнутыми врасплох, люди спустились в селение. Увидеть результаты изуверства воочию оказались готовыми не все. Испытанный в эти первые минуты шок не отпускал людей в течение всех дней, что они вытаскивали останки из конюшни и предавали земле. Рыть могилы не было ни времени, ни сил, поэтому обгоревшие тела, кости относили в расположенную неподалеку яму – через ручей, – из которой жители Хайбаха брали глину для обмазки стен своих жилищ. Кого-то узнавали по недогоревшим лицам, остаткам одежды, обуви, но от многих остались лишь фрагменты отдельных костей.
А снег все падал и падал. Казалось, что он валит только для того, чтобы не нарушить установившегося в горах безмолвия, сделать слышнее рвущийся из груди каждого живого вопрос: «За что?»
Скота в селении не оставалось. Он был угнан. Не было видно собак: их то ли тоже расстреляли, то ли они сами разбежались. Если и появлялась откуда-то собака, то тут же убегала, сторонясь людей. В домах все разбито, разбросано, разграблено. Выставленные нашхоевцами дозоры наблюдают за продвижением карательных отрядов. Они заходят то в одно, то в другое опустошенное ими селение. По тому, как заходят в дома, продвигаются по горным тропам, видно, что они боятся. Боятся всего, даже теней от деревьев, скал. На тропах часто ставят мины, вдоль дорог – капканы. Где-то как бы в спешке «забывают» продукты, которые оказываются отравленными.
Выжить в одиночку в горах становится невозможным. Покидая затерянные в горах глухие уголки, люди начинают объединяться. Они хотят выжить в схватке за жизнь, существование. Но негде даже согреться: дома, очаги в них разрушены. Не устроить, как это делалось раньше. И открытых очагов, вокруг которых обменивались новостями, угощали друг друга вареной бараниной. С вареным жирным мясом подавался горячий бульон, который, если пить не торопясь, умеючи, согревает и тело, и душу…
