ЧЕЧНЯ. Сайад Зейналов-офицер (капитан) парламентской роты охраны Азербайджанской Республики,уроженец села Агкейнек Казахского уезда Елизаветпольской губернии (Азербайджан). Первого демократически избранного светского парламента в мусульманском мире. Фото было сделано в 1919.
Награждён четырьмя орденами Святого Георгия — полная коллекция .Высшие военные награды царской России, как дань за выдающиеся заслуги в татарском кавалерийском полку Российской Императорской армии во время первой мировой войны. Он умер в сибирский тюрьме после советского вторжения в Азербайджанскую Демократическую Республику, в 1920 году.
Когда в 1914 году грянула Первая мировая война, кавказские мусульмане, дабы продемонстрировать свою преданность существующей власти, в различных уездах Кавказа стали создавать кавалерийские полки. Состоявшие из чеченских, черкесских, осетинских, ингушских и азербайджанских добровольцев, части отправлялись на фронт под общим названием «Конная дивизия, организованная из местного населения Кавказа». За проявленные в боях беспримерные героизм и доблесть к этой части неофициально прикрепилось уважительное прозвище «дикая дивизия». В одном из подразделений дивизии — Татарско-азербайджанском кавалерийском полку в основном были собраны добровольцы из Гянджи, Казаха, Иревана, Карабаха и других регионов. Бесстрашно сражавшиеся в его рядах множество рядовых и офицеров впоследствии удостоились высоких имперских орденов и медалей.
Одним из них был выходец из Агкейнекли, прапорщик Саяд бек Зейналабдин оглу, который за проявленные доблесть храбрость в 1914-1916 годах удостоился всех четырех степеней самой почетной в империи награды — ордена Святого Георгия.
…Близилась осень. Все громче были слышны голоса пастухов на кочевьях. Туман окутывал окрестные села. Часто лили дожди, черные облака опускались все ниже, не желая покидать эти места. Беки отправили своих неженок-жен в низину, отчего жилища разом осиротели.
Отара Саяда как облако окутала долину Атан. Рассеявшиеся вокруг овцы жадно щипали сладкую горную траву. На правом холмике Саяд сшивал чарыхи. А Махар пел вполголоса и следовал за отарой. У входа в долину послышался слабый звук. Саяд поднял голову. С низменной дороги показался всадник, державший под уздцы другую лошадь. Подошедший исподлобья посмотрел на отару, махнул рукой и позвал сидевшего на холмике Саяда. Несмотря на плотный туман, Саяд узнал его. Это был слуга в доме Эмин бека — хромой Идрис. Подумал, с чего это вдруг хозяин с двумя лошадьми отправил его на пастбище. Наверное, кого-то надо вызвать по важному делу в низменность. Ведь из господ никого не осталось в горах. Удойные овцы тоже пустились в дорогу, скоро они догонят в низине и бесплодных животных. А может, какой-то ясновидец напугал хозяина ожидаемой в горах метелью. Потому и послал Идриса, чтобы тот поторопил ребят с отправкой овец в низину.
Все это пронеслось в голове Саяда, пока он шел навстречу всаднику. Но в душе засомневался. Сердито поздоровался с Идрисом:
— Эй, да чтоб ты околел, чего приперся в это время, к добру ли?
Идрис осклабился, высокомерно окидывая взглядом стадо, но, вспомнив поручение господина, принял серьезный вид:
— Хозяин приказал тебе срочно возвращаться в село. Есть важное дело.
Саяд с сомнением посмотрел на него. Идрис на лошади напомнил ему ворону, сидящую на навозе. В другое время сказал бы: слушай, наберись ума, какие у бека могут быть важные дела со мной. Мое дело — прислуживать, как и твое. Разница в том, что ты прислуживаешь в доме, а я за его пределами. Эмин бек за наш труд выдает в год две пары чарыхов, две пары одежды в два года и хлеб, которым мы набиваем брюхо. В пятки мои на полях вонзаются острые камни, вместо постели сплю на какой-то рогожке.
Саяд никогда не считал себя пастухом. Пастух сродни прислуге. Разница в том, что прислуживаешь не в доме господина, а в его сарае. Он никак не мог забыть заунывное пение в позапрошлом году пастуха из Гырагкесеменли — Афгана на свадьбе дочери Мешеди — Гюльназ. В тот вечер от гнева беки словно удила закусили. За эти слова готовы были убить пастуха Афгана. Когда послышался треск пастушьих палок, господа заскрежетали зубами. Никто не осмелился бросить слово…
— Вернемся на стойбище или отсюда направимся? — сиплым голосом спросил Саяд.
— Зачем терять время? И потом, разве я на стойбище забыл свою бекскую одежду? — Идрис так широко раскрыл рот, что показались его пожелтевшие зубы, напоминавшие кукурузные зерна. — Поручи овец Махару и поедем прямо отсюда. Хозяин приказал тотчас возвращаться.
Саяд махнул рукой Махару. Поручил ему внимательно присматривать за отарой. Идрис устремил давно поблекшие раскосые глаза на Махара, вновь показал свои редкие зубы:
— Махар, дай мне одного барашка, зажарю его в селе.
Тот чуть было не сорвал с головы прикрывавшую глаза папаху с бахромой:
— Эй, что ты несешь?
— Тятя, ведь мы с тобой племяннички, впервые за столько лет приехал в гости на коне, подари небольшого барашка, отнесу детям…
На лице Махара, потерявшего естественный цвет от солнца в низине и от метелей в горах, проступило жесткое, безжалостное выражение. Он сердито нахлобучил папаху на голову. Поднял палку, стиснул зубы:
— Да чтоб сдохли твоя тетя и ее сын, подонок, ягненок тебе разве арбузная корка? Нет у меня барашка. Иди, откуда пришел. Посплетничаешь с кем-нибудь, тот и даст тебе барашка.
Махар не случайно так разгневался на Идриса. Тремя годами ранее он так же позвал брата Махара — Мадата, мол, господин зовет его в низину косить траву. С той поры Мадат словно в воду канул. Два месяца продержали его в гянджинской крепости, а затем отправили прямиком в Сибирь. Сказали, будто относил хлеб прятавшемуся в горах беглецу Джахангиру. В округе все знали: кого позовет Идрис, на того свалится несчастье. У Эмин бека было несколько слуг в доме. Самые важные поручения исполнял лишь Идрис. Господин и сам говорил, что другие слуги не могут справиться с поручаемой Идрису работой. Те, кого звал Идрис по приказу своего хозяина, уходили в небытие, от них не было ни слуха ни духа.
Всадники направились в низину. Махар стоял на месте как вкопанный. Со злостью швырнул палку на землю.
— Удобный подвернулся случай, — подумал про себя. — Напрасно не убил этого пройдоху-слугу. Надо было отомстить за Мадата. Когда увидел собачьего сына, кровь ударила в голову. Забыл даже попрощаться с Саядом…
На большие серые глаза Махара навернулись слезы. Он не мог забыть Мадата. И Мадата тоже так торопливо позвали. Махар в тот день поздно вернулся домой и больше не увидел брата. К груди растроганного Махара словно приложили раскаленное железо. Прерывисто дыша, он сказал:
— Доброго пути, ай Саяд, доброго пути… — рука вместе с пастушьей палкой повисла в воздухе.
Саяд повернул коня в его сторону:
— Слушай, Махар, паси овец вместе с Джавидом. Он верный товарищ. Мустафа со своими людьми не любит его. Позови к себе Джавида.
— Хорошо, хорошо, не беспокойся… — Махар еще больше расчувствовался.
Откинул в сторону папаху, вытер слезы.
— Хей, хей, — вялым голосом прокричал Махар и повернул отару к стойбищу.
***
Выехавшие из Ханбулага всадники всю ночь преодолевали дорогу и, когда занялась утренняя заря, достигли перевала Гарачалар над селом Агкейняк. Против обыкновения, Эмин бек проснулся очень рано. Не мог заснуть всю ночь. Полученное три дня назад известие заставило его мучительно размышлять. Нервно крутил в руке позолоченные четки. Жена — Джаваир ханым — беспрерывно лила слезы, отчего сильно разболелась голова.
— Пастухи и слуги промотают накопленное состояние, а вдобавок станут проклинать моих предков. Нет, я не допущу этого, не для сирот же я копил богатства. Не позволю, чтобы единственный ненаглядный сын Джалил ушел на войну и не вернулся…
Думая, Эмин бек чуть не сходил с ума. «Не сидится тихо этому сукину сыну немцу. Нашел время воевать. Согласен на то, чтобы Саяд прикинулся моим сыном и отправился на войну».
Возле ворот послышалось ржание. Эмин ага тотчас признал своего коня. У Алапача была привычка ржать перед воротами дома. Открылись небольшие двери огромных ворот. Идрис по обыкновению подобострастно склонился перед господином:
— Ага, доброе утро, — сказал он и, выпрямив спину, горделиво добавил: — Привел…
Эмин ага не поверил своим ушам. Посылая Идриса, не верил, что тот вернется с Саядом. Если последний узнает, что господин намеревается отправить его в солдаты вместо сына, то исчезнет в горах. Поэтому накрепко приказал слуге ничего не говорить Саяду, даже если тот безжалостно поколотит его или станет убивать.
От доброй вести Эмин ага бросился вперед. Встал лицом к лицу с Саядом. «Иду навстречу слуге, я совсем потерял голову. Нет, пусть он подойдет ко мне. Если этот собачий сын не согласится, зарежу, как ягненка».
Увидев озабоченное лицо господина, Идрис застыл на месте. Эмин ага протянул руку с четками к воротам:
— Открой ворота, впусти Алапача, лошадь, наверное, в мыле?
— Да, ага, не поехал на стойбище, а забрал Саяда от отары. Подумал, вдруг люди на стойбище отговорят его. Всю ночь в пути…
— Он знает о начале войны?
— Нет, господин, в дороге об этом не говорили. О чем бы ни спрашивал, отвечал «не знаю». По-моему, он еще не слышал. Да и откуда ему знать, дней десять-пятнадцать никто не приходил на пастбище.
— Ладно, впусти Алапача, если в мыле, не снимай седла, освободи ремень и хорошо привяжи коня, ненароком напьется воды.
Ворота широко распахнулись. Эмин ага повернул направо, осторожно вышагивая между кустами роз. Прошелся немного, вернулся обратно, почувствовав сильное сердцебиение. Исподлобья взглянул на приближавшегося к нему рослого широкоплечего Саяда. Бросил в сердцах: «Ишь как раздался на моих харчах! Когда просился в слуги, был худощавым мальчишкой. Справедливо ли оставить его здесь, а дорогого Джалила подставить под свинцовые пули? Если станет отнекиваться, сгною, уничтожу весь его род!».
Однако тревога не покидала его душу. «Вдруг на самом деле откажется, нельзя подходить к нему с угрозами, он очень своенравный, род его известен своим упрямством. А что если выйдет отсюда и — поминай, как звали, потянется в горы к Джахангиру из Салахлы, займется разбоем. Всего можно ожидать от слуги, повторяющего слова песни пастуха Афгана. Нет, есть только один путь — надо войти в доверие к нему. Денег дам сколько захочет, даже дом продам… А почему дом? Да его рот заткнут всего двести-триста рублей. Отроду его близкие не видели столько денег».
Саяд вежливо поздоровался с господином. Эмин ага подошел к нему вплотную. Изобразил на лице улыбку, приветливо смотрел на пастуха.
— Добро пожаловать, сынок, — радостно выговорил он и впервые обменялся с Саядом рукопожатием.
Саяд не мог поверить ни глазам, ни ушам. Восемь лет он был пастухом у Эмин бека, но в первый раз господин приветливо сказал ему «добро пожаловать, сынок». Саяд растерянно озирался, не зная, что ответить. После долгой паузы пробормотал:
— Спасибо, ага.
Наступило молчание. До того уверенный в себе Эмин бек не мог найти слов. В тишине как речной камень щелкали четки хозяина.
— В горах уже идут дожди? Как овцы, здоровы? Падежа нет?..
— Дождей еще нет, овцы все здоровы. Поручил Махару присматривать за ними.
Хозяин замолчал. Как ни старался, не мог приступить к разговору. Крикнул Идрису:
— Идрис, ай Идрис, ведь этот парень голоден, принеси еду, чай. Устраивайтесь на веранде, и я скоро приду к вам, — затем повернулся к Саяду. — Иди, сынок, ты с дороги, отведай кушанье, отдохни, у меня дело к тебе. Не принимай близко к сердцу, ничего плохого.
Поднимаясь по деревянным ступенькам, Саяд думал о деле, ради которого господин так ласково обращается с ним. За восемь лет впервые пригласил его в свой дом. Да к тому же еще и угощает. Наверное, что-то накопилось на душе. Нет, покойный отец Зейналабдин говорил, что господа никогда не станут доброжелательно относиться к своим подданным. Если ага вызвал слугу, значит, образно говоря, пошлет его за нефтью в Баку или за солью в Нахчыван.
Джаваир ханым хотела сама преподнести Саяду чай и кушанье, но Эмин бек так прикрикнул на нее, что женщина неловко содрогнулась.
— Ты что, женщина, хочешь, чтобы какой-то повеса сел нам на шею?
— Что поделаешь, ради Джалила на все готова. Если что с ним случится, не жить мне на белом свете. Ради дела и армянина можно назвать дядей.
Эмин ага не очень скоро пришел к Саяду. Окинул взглядом стол, спросил:
— Почему не ешь, стесняешься, что ли? Не надо, поешь с аппетитом.
Саяд ответил:
— Спасибо, ага, да принесет тебе Аллах еще большее благоденствие. Я не голоден, в дорогу взял с собой хлеба.
— Эй, Идрис, оглох? Там собака охрипла от лая, посмотри — может, гости какие-то наведались.
Эмин ага преднамеренно спровадил Идриса, чтобы тот не мешал беседе. Знал, что Идрис никогда не вынесет за пределы дома тайны его семьи, но несмотря на это, проявлял предосторожность. Как готовящийся к выступлению певец, несколько раз кашлянул, прочистил горло.
— Сынок, знаешь, зачем я позвал тебя? Твой армейский налог государство уже не принимает. Хотя этот налог я выплачиваю без твоего ведома. — Эмин бек не поднимал головы. Он откровенно лгал, потому и не осмеливался смотреть в лицо Саяду. Подумал про себя: «У этого сына Зейнала чутье хорошо развито, вдруг поймет, что я говорю неправду. Если эта бестия вспылит, остановить его будет невозможно». — Говорят, молодой, бравый, должен служить в армии. Знаешь, в чем дело? В год с нашего Газахского уезда с некоторых молодых не берут налогов, забирают их в армию. Таков приказ государя императора.
Саяд чувствовал, что господин лжет, пытается задобрить его. По изданному царем указу, в армию должны отправляться отпрыски из богатых семей. Об этом ему говорил пастух Афган. Он никогда не говорил неправду. Саяд подумал: чем вечно мокнуть под дождем, пасти овец в непогоду, лучше уж надеть военную форму. Его нынешняя жизнь не стоила и ломаного гроша. Летом спал на месте, отведенном скотине, зимой где-то прятался от ненастья. Не видел ни одеяла, ни тюфяка. Но одно обстоятельство угнетало его.
— Ага, ты же знаешь, мои братья и сестры совсем еще маленькие. Они находятся на моем иждивении. Если не будет меня, что станет с ними?
— Сынок, Саяд, разве я умер? Не позволю им бедствовать. Меня вызвал к себе пристав. — Эмин бек вытащил из нагрудного кармана деньги и положил их перед Саядом. — Вот, это мой и пристава подарок тебе. — Прекрасно понимал Эмин бек, что Саяд не бросится наводить справки у пристава, давал он деньги для его семьи или нет. Саяд даже не знал, где живет пристав. — На два-три года хватит детям. Да и я здесь, не дам им голодать.
— Ладно, согласен, если советуете, я принимаю ваше предложение.
Радости Эмин бека не было предела. Словно с плеч свалилась тяжелая ноша. В сердцах сказал: «Слава Аллаху, родной мой Джалил уберегся от свинцовой пули…»
***
Спустя несколько дней после отъезда Саяда в доме Эмин бека устроили пиршество. Пристав с позолоченными погонами на плечах, бычьей шеей, багровым лицом, покачиваясь на ногах, произносил речь:
— Господин Эмин ага, пью за здоровье твоего единственного ненаглядного сына Джалила. Пусть хранит Всевышний от пуль таких смельчаков, как Джалил. — Пьяный пристав заметно шатался. Водка из стакана выплескивалась на стол. — Пусть найдут эти пули пастухов и слуг. — Пристав громко захохотал. Эмин ага, нахмурившись, молчал. Не знал, что с ним приключилось: часто зевал, взгляд устремился в одну точку. Пристав же продолжал громко кричать: — Господа, кайзеровская Германия совершает зверства на наших границах. Вот бедный пастух Саяд сейчас, наверное, уже околел где-то…
Временами хмельной пристав вскакивал на ноги и произносил тосты. Казалось, он приветствует командующего армией, который одержал блестящую победу над неприятелем.
Он окинул взглядом беков, присутствовавших на торжестве. Никто не обращал на него внимания. Что-то бормоча под нос, пристав сел на место…
Надо сказать, что похороненный приставом Саяд Зейналабдин оглу в начале 1917 года вернулся победителем с полей сражений Первой мировой войны. За проявленную доблесть он был удостоен всех четырех степеней ордена Святого Георгия. 20 апреля 1976 года в Государственном центральном военном архиве СССР мы получили документ, еще раз подтверждающий это:
«На ваш запрос сообщаем, что в архивных материалах хранится служебная книжка юнкера Татарско-азербайджанского кавалерийского полка, прапорщика Саяда Зейналова. В документе указывается, что он родился 30 августа 1886 года, является гражданином Газахского уезда Елизаветпольской губернии. Принадлежит к магометанской вере. Обучен грамоте. 31 августа 1914 года добровольцем вступил в Татарский кавалерийский полк, в 1915 году получил звание урядника, в 1917 году — юнкера, а впоследствии — прапорщика.С 20 сентября 1914 года был участником австро-венгерской и германской войны. Удостоен всех четырех степеней ордена Святого Георгия.По представлению второго кавалерийского корпуса 12 февраля 1916 года (приказ №9) удостоен четвертой степени ордена №172614».Архивные работники пишут и о вручении Саяду третьей степени ордена. К сожалению, не указывается дата вручения. Вторую степень Саяд получил приказом №53 того же кавалерийского корпуса 13 апреля 1916 года. А первой степени удостоился 14 апреля 1917 года по представлению командования четвертой армии.Орден Святого Георгия — один их старейших русских орденов. Имеет четыре степени, из которых самой высшей считается первая. Девиз ордена — «За отличную службу и храбрость». Поэтому всех четырех степеней Святого Георгия удостаивались «чрезвычайно отличившиеся, проявившие особую отвагу, смелость, армейский героизм военнослужащие».
Вернувшись на родину в 1917-м, Саяд Зейналов с июня 1918 года служил в Национальной армии. Затем его боевой путь пролег через Татарско-азербайджанский полк и третий Шекинский кавалерийский полк. Был активным участником сражений против дашнакско-большевистских войск в Карабахе, Гейчае и Баку. После переворота 28 апреля работал в должности начальника отдела милиции Газахского района, председателя Комитета народной помощи, начальника районного управления Гянджинской милиции. В 1937 году арестован как мусаватский офицер, умер в ссылке в 1942-м.
В памяти односельчан поручика Саяд бека Зейналова — аксакалов села Агкейнекли — запечатлелся отрывок из стихотворения, написанного им в 1915 году на Сарыкамышском фронте.
…Под Сарыкамышем оказались на виду,Словно тигры бросились вперед.Татарский полк у всех был на устах,Жаль, через чужбину пролег мой путь…
checheninfo.ru
