Абреки по Кавказски

Извлечение из  статьи заслуженного  журналиста  Азербайджана Фаика Закиева. 

Абреками-гачагами на Кавказе, как впрочем и повсюду на земле, не рождались, ими становились уже в зрелые годы. В силу множества причин – социальных, нравственных, материальных… Похищенные невеста или сестра, с кем-то сбежавшая жена, оскорбленная честь, неосторожное слово, украденный конь под седлом – разве мало было в старину поводов у горцев, чтобы пролилась кровь обидчика?

Так кто же такие абреки-гачаги? Бандиты? Закоренелые убийцы? Или юноша, ненароком вытянувший из ножен обоюдоострый кинжал? По Толковому словарю русского языка Д.Ушакова – это «разбойники эпохи завоевания Кавказа русскими». Несколько иначе термин трактует «Энциклопедия Брокгауза – Эфрона»: «Абреки (гачаги) – отчаянно храбрые кавказские горцы, после совершенных ими убийств или других преступлений – изгнанные из своего рода или давшие обет кровной мести».

Что ж, последнее – ближе к истине. Во всяком случае тут невольно припоминаешь азербайджанского гачага Мулла-Нура из бывшего Губинского уезда, о котором мы недавно писали на страницах «Каспiя»; знаменитого осетинского абрека XVIII века Урусхана, вынужденного от преследований скрываться в неприступных горах Дарганского ущелья и за голову которого власти готовы были заплатить по тем временам огромные деньги – пять тысяч рублей, к слову, абрек этот читателям должен быть знаком как по вышедшей еще в 1914 году повести писателя В.Я.Икскуля «Святой Илья горы Тбау», так и по кадрам повтором недавно шедшей у нас телеверсии этой повести; гачага Наби, родина которого – нахчыванская земля, Шошия – грозу хевсурских гор в Грузии, ингуша Ахмет-Саге из аула Ксардзона и других… Они и, в самом деле, были отчаянными храбрецами и удальцами из удалых, но в душе, верно, всегда таивших обиду на свою печальную участь: некогда по адату защищая поруганную честь, родной очаг, жизнь близких людей, эти люди вынуждены были пролить кровь обидчика, а теперь вот, согласно тем же старым адатам, покинув отчие дома, – скрываться в горах в ожидании посредников в деле примирения с кровниками.

Если судьбе угодно было выйти на них – хорошо, если же нет, то им ничего не оставалось делать, как, «раздобыв» быстрого коня и оружие, навсегда исчезнуть из родных краев, чтобы в чужих, далеких горах – примкнуть к шайкам лихих головорезов, разбои и грабежи на дорогах, сделавших своей профессией. Совсем как лермонтовские Азамат и Казбич из повести «Герой нашего времени» или Аммалат-Бек из кумыкского села Буйнак в одноименной повести Александра Бестужева-Марлинского, по наущению аварского хана Султан-Ахмета, выстрелом почти в упор убивший близ Дербенда своего кунака и заступника, адъютанта главнокомандующего генерала А.П.Ермолова, полковника Е.И.Верховского. Как и Мулла-Нур, Верховский отнюдь не вымышленная, а вполне реальная историческая личность: его надгробие я видел, но не на верхнем русском кладбище за Нарынкалой, в Дербенте, как сообщает писатель, а на старом гарнизонном кладбище Темир-Хан-Шуры (ныне г. Буйнакск), тогдашнего военно-административного центра Дагестанской области, рядом с могилой Диамида Пасека, храброго и самого молодого в то время генерал-майора в русской армии.

Аммалат-Бек, тоже, кстати, – персонаж, взятый писателем из реальной жизни. Мне удалось проследить за дальнейшей его судьбой: после вероломного убийства полковника Верховского, Аммалат, не находя, верно, покоя в душе, долго скитался по Дагестану, потом уехал в Турцию, но вскоре вернулся и, примкнув к черкесам, сражался с русскими в лесах черноморских прибрежий, где и погиб в 1845 году.

В один из моих приездов в аул Кумух преподаватель истории местной средней школы Л. Лукманов показал мне уникальный редкости реликвию XVIII века: написанную на лакском языке арабским шрифтом прокламацию, в которой то ли хан или бек, то ли богатый, знатный узден звал-приглашал даргинцев, аварцев, лакцев и всех желающих принять участие в набеге «на богатую Грузию». Маршрут и точное время набега по понятным причинам не указывались. Разве что предлагалось ближе к лету быть готовым к многодневной, чреватой опасностями вылазке: привести со собой двух лошадей под седлами и иметь при себе полный «комплект» огнестрельного и холодного оружия, а также муку, соль, сушеное мясо, ногайский чай, сахар и т.д.

Но после же присоединения Грузии к России в 1801 году такие боевые «вылазки» сначала пошли на убыль, а позднее почти прекратились. И вчерашним воинам ничего не оставалось делать, как, «перековав свои шашки и кинжалы на орала», спешно осваивать уже мирные профессии – кузнецов, ювелиров, гончаров, каменных дел мастеров.

Между прочим, основанные на шариате, Коране и других книгах законы из «Низама» Шамиля, не в последнюю очередь были направлены и против кровомщения, из-за которых аулы прямо-таки сиротели молодыми людьми, столь нужными имаму для продолжения войны с царскими войсками: одни из них скитались по чужбинам, опасаясь мести кровников, другие сотнями гибли в бесконечных сражениях.

Правда, святое право горцев на месть за убитого родича, шариат полностью не отменял, предлагая здесь отдавать предпочтение – «плате за пролитую кровь». «Дом убийцы не виноват в его преступлении!» – считал Шамиль. Другими словами, мстить родственникам убийцы отныне никто не имел право. 

Впрочем, даже среди «гвардейцев» Шамиля – мюридов зачастую встречались любители легкой наживы, проще говоря, лихие грабители горных троп.

Возле нашего небольшого, похожего на саклю, дома со стенами из речного камня в ауле Кумух, мимо которого в 1842 году к ханскому дворцу в окружении стихи из Корана распевающих мюридов и телохранителей, не спеша, путь держал имам Шамиль, чтобы «светом шариата озарить землю лакцев», а заодно суд праведный вершить над отступниками, с 1860 года высится аккуратно обложенная камнем могила. В ней перезахоронены останки ограбленного и убитого около аула Цудахар в 1850 году мюридами Хаджи-Мурата, не успевшего еще жениться младшего брата моего дедушки Али Закария, человека, говорят, смиренного, сугубо мирного и мирной профессии – торговца бурками.

Да и сам знаменитый на всю Россию хунзахский наиб Хаджи-Мурат, не чурался, где надо и где не следует блеснуть удалью, которой ему было не занимать. Так, не однажды имам сталкивался с откровенно абрекскими поползновениями своего наиба. Недовольство Шамиля, например, вызвала «экспедиция» Хаджи-Мурата в Кайтаго – Табасаранские земли. Вместо того, чтобы последнему отвлекающим маневром завлечь в сторону Дербента войска генерала М.З.Аргутинского, будущего фельдмаршала русской армии, как пишет в своем сочинении «Три имама» личный секретарь Шамиля, ученый-арабист Мухаммед Тахир, «погнавшись за богатой добычей, Хаджи-Мурат разорил, грабежу предал поместье брата Шамхала Тарковского – Шахвалихана и, убив последнего, забрал себе все его золото, серебро и драгоценности, а овдовевшую ханшу в качестве «выкупной заложницы» полонил. А дело было проиграно: пришлось спешно ретироваться назад к аулу Батлаг, понеся огромные потери. 

В отместку за неповиновение приказу имама, нарушение плана операции и произвол, вызвавший сильное возмущение населения, разгневанный Шамиль сместил Хаджи-Мурата с должности наиба, с конфискацией всего его имущества. Спасаясь от более серьезного наказания для себя и семьи, Хаджи Мурат с четырьмя нукерами – мюридами в декабре 1851 года, тайно переправившись через реку Аргун, ушел к русским, лишив Шамиля самой доблестной шашки Имамата.

Или другой пример. В трудную для Шамиля пору, когда, можно сказать, решалась его судьба и будущее шариата, вероломство проявил и тилитлинский наиб Кибит-Магама, которого в народе величали «четвертым имамом Чечни и Дагестана»: по дороге к последнему убежищу – аулу на вершине неприступной горы Гуниб, обоз Шамиля с книгами, оружием и драгоценностями из казны и трофейной короной Надиршаха не без ведома этого наиба захватили его люди. Наверное, именно этого вороватого наиба и его разбойных мюридов, прежде всего, имел в виду сподвижник имама Гаджи-Али, когда в сочинении «Сказание очевидца о Шамиле» писал, что «власть имама была уничтожена коварством и изменой наибов и их приближенных».

Разумеется, на Кавказе нередко встречались и благородные гачаги, такие, как Робин Гуд из английского народного эпоса XII века, Карл Моор – немецкого поэта Иоганна Шиллера, и Дубровский великого Пушкина, и Жан Сбогар французского драматурга Шарля Нодья… Это – герой народного эпоса XVI века Кероглы со своими мстителями-делибашами, бунтарь Мулла-Нур, «житель» глухих ущелий-тиснин Губинского уезда, прославленный гачаг, борец за справедливость из Газахского уезда Елисаветпольской губернии Мамед Абузароглы, власть которого куда сильнее была уездного начальника, а дом – походил на присутственное место: все, кто был недоволен решением мирового судьи или обижен деяниями сильных и богатых, с жалобами и прошениями шли к гачагу Мамеду; это знаменитый заступник народа не только в Елисаветпольском уезде (сейчас – Гянджинский район), но и Нухинском, Арешском, Джеванширском славный гачаг Гатыр Мамед; это в 1910-1916 годах в обиду слабых никогда не дававшие, помогавшие бедным, обездоленным по законам чести и порядка, как грузин, так и азербайджанцев, гачаги Муса из Дманисского района Грузии, Мехралы из села Дарбаз и Керем из Марнеульского района и другие. «Кавказский разбой – есть протест против злоупотреблений низшей власти, против прежних тягостей, податей и повинностей, против бывшего крепостного права, притеснения владельцев и помещиков, против необеспеченности сельского населения, недостатка земли, воды и леса», – писала в 1897 году бакинская газета «Каспiй».

А вот, к примеру, что из уст абрека Асана из недалекого от Губы лезгинского села Гадазихор услышал друг и соратник А.С.Пушкина – В.И.Даль, автор известного «Толкового словаря живого великорусского языка»: «Получив громкое имя на всю округу, я вскоре набрал себе отважных товарищей с обязательным условием – никого напрасно не обижать, грабить не для корысти, а ради голода и голодных. Таким образом, я делал набеги в разные стороны, то на жителей, то на проезжих, но всегда только на людей достаточных и притом на таких, которые бедным ничего не дают. Я завел у себя народную кухню, где каждый день пекли в очагах-тендирах чурек и варили все, что я добывал, не заботясь о завтрашнем дне. Сестры мои с братом кормили, поили и одевали всякого, кто приходил и садился под навесом нашей сакли. Мало-помалу я добился того, что ни один зажиточный в окрестных аулах человек не смел прогонять голодного от своего порога без подаяния».

Многим походил на абрека Асана и легендарный гачаг Наби, справедливость утверждавший в нахчыванских горах и долах. Его доброта к простым людям была неохватной, а о его подвигах люди слагали песни, именем гачага клялись. По этой причине Наби жутко ненавидели неправедные феодалы, преследовали жандармы и их прислужники из местных ополченцев – милиционеры. Гачаг Наби долгие годы, мстя ханам и бекам, грабя, данью облагая богатых и состоятельных землевладельцев для блага бедных и голодающих, сам был неуловим…

Слишком рано ушедший из жизни замечательный художник с поэтической душой, неистовый певец яркой и броской нахчыванской природы Юрис Мамедов, чтобы гачага Наби я вдруг не принял за персонаж из легенды, однажды в мае на своем красном, точно солнце в час тихого заката «Москвиче», повез меня в Шахбузский район – к «скалам гачага Наби», вздыбившимися над озером Батабат. По узкой тропе поднявшись к ним, Юрис показал мне пещеру, в которой отважный гачаг укрывался во время непогоды или прятался от вражьих глаз и родник чуть ниже, водой которого поил своего коня.

– Таких убежищ, где можно было отлежаться, уйдя от погони, у Наби немало было: в Зангезурских горах, что стеной поднялись за селом Бист, в ущелье Алинджачая, близ границы с Персией, где Парагачай впадает в Араз, – говорил Юрис. – Да и в каждом доме совестливого человека народный гачаг всегда мог рассчитывать на радушие и мягкую постель. Народ любил и как мог уберегал своего заступника: царские жандармы долго не могли выследить и схватить для расправы Наби: он почти всегда со своими молодцами без урона для себя уходил за высокие горы, хотя и не раз дело доходило до боя. И все же глубокой осенью 1867 года, когда первым снегом одеваться стали вершины гор, его насмерть сразила пуля.

Но, пожалуй, самым известным, неустрашимым и неуловимым для властей кавказским абреком был Зелимхан, долгие годы в конце XVIII– начале XIX веков наводивших страх на жителей Ичкерии, Северной Осетии, Аварии, Грузии. Тбилисская киностудия даже художественный фильм о нем сняла, его я, помнится, вместе с отцом смотрел в «Спартаке», в то время так назывался сегодня почти переставший функционировать кинотеатр «Араз». И надо сказать, что

Зелимхан жизнью своей, удалью и поразительным бесстрашием вошел в историю Кавказа. По мнению очевидцев, он был не только храбрый отваги человеком, но и очень честным, добропорядочным в вопросах чести.

К примеру, вот как писатель Манаф Сулейманов в своей книге «Дни минувшие» описывает на ее страницах нежданную встречу Зелимхана с магнатом-миллионером Ага Муртузом Мухтаровым, в ожидании поезда в Баку обедавшего с другом в пристанционном железнодорожном ресторане станции Беслан. «Внезапно в зале поднялся переполох, раздались крики: «Зелимхан едет!», «Конница Зелимхана захватила станцию!». Собеседник Ага Муртуза, побледнев от страха, предложил: «Ага, у меня карета наготове и лошади в упряжке, поедем-ка поскорее от греха подальше»!

Мухтаров и бровью не повел: «Никуда я не поеду! И тебе делать это не советую…».

Вскоре на опустевшую привокзальную площадь въехал отряд вооруженных всадников. Некоторые из них вслед за Зелимханом заглянули в ресторан. И тут внимание грозного предводителя абреков как-то сразу привлекли два человека интеллигентной наружности, мирно о чем-то беседовавшие за столом. Он посылает одного из своих нукеров с приказом: привести их к нему! Мухтаров, улыбнувшись, отказывается идти на поклон к Зелимхану. Узнав об этом, абреки просят разрешить им наказать наглеца за неповиновение предводителю. Цыкнув на них, абрек сам подходит к невозмутимо обедающим гостям. Ага Муртуз, привстав, придвигает ему стул со словами: «Садись, гостем моим будешь!» Слова незнакомца понравились Зелимхану. Сел, быстро разговорились. Прощались они уже друзьями. Впоследствии они не однажды одаривали друг друга подарками. Зелимхан, например, прислал Мухтарову в серебряных ножнах кинжал и башлык с золотыми кистями – в знак признания его мужества и смелости. Мухтаров же, после гибели Зелимхана, перевез его сына и дочь в Баку, содержал их как своих родных детей, а затем отправил за свой счет учиться в Петербург.

Сын Зелимхана со временем стал хорошим агрономом, а дочь – врачом. (не соотв. - ред)

А вот еще одно повествование о Зелимхане, записанное много лет назад автором со слов профессора Магомедхана Кажлаева, известного бакинского хирурга-отоларинголога: «До революции мой отец Давуд в селе Ботлих Андийского округа Дагестанской области на пригорке главной улицы арендовал жилой дом, на первом этаже которого находился магазин, где торговали черными и белыми андийскими бурками, черкесками с галунами, кавалерийскими бурками, шерстяными, шелковыми, суконными и бязевыми тканями в рулонах, а попутно – еще сахарными головками, грузинским чаем в железных коробках, конфетами, женскими ювелирными украшениями, парадным холодным оружием, керосиновыми лампами, наборами восковых свечей, оконными стеклами и т.д. В комнатах же второго этажа с окнами, глядящими в ущелье Андийское койсу, с каменным, времен Первой Кавказской войны, мостом через реку, мы жили всей семьей. Жили мы зажиточно, ибо торговля была прибыльной. Мой старший брат Юсупгаджи обучался банковскому делу, а я учился в Тифлисской гимназии.

Справедливости ради надо бы сказать, что своим благополучием и достатком мы многим были обязаны грозному Зелимхану, именем которого в семьях горцев в то время пугали непослушных детей. Он, как давнишний друг и кунак отца, опекал нашу торговлю, а когда обстоятельства требовали решительным образом пресекал гнусные, ультимативные порой поползновения конкурентов, которых у нас немало было в самом Ботлихе и в других аулах округа.

Появлялся Зелимхан со своими вооруженными людьми не часто, но, как правило, неожиданно, без предупреждения рано утром или в вечерних сумерках. И, чаще всего, транзитом, когда путь куда-то держать надо было через Ботлих. 

Иногда за чаем поговорив о чем-то с отцом, спешно уезжал, а случалось – оставался ночевать. А пока он спал, по просьбе отца, домочадцы торопливо заполняли переметные сумы гостей тканями, детской одеждой, обувью, коробками грузинского чая…

Да и сам Зелимхан заявлялся к нам отнюдь не с пустыми руками: отцу всегда привозил лучших сортов турецкий табак, что-то моей матери, а мою пятилетнюю сестренку Аймисей радовал куклами, разными игрушками, шоколадными конфетами, монпансье. Однажды, помнится, Зелимхан, приехав, как всегда, неожиданно, одарил моего брата Заида уменьшенной в размерах точной копией английской шестизарядной боевой винтовкой, стрелявшей пулями также соответственно уменьшенных калибров…

И вот, надо же, в один из летних, жарких дней, когда Зелимхан с отцом и несколькими своими телохранителями в большой комнате за столом ели хинкал, случился конфуз, как-то сразу отдаливший его от нашей семьи. Связано это было как раз с сестренкой: едва Зелимхан и его абреки, заехав во двор, с дороги возились с лошадьми, поклажей, перевешивали ружья, кто-то из домочадцев, не поставив отца в известность, на всякий случай, решил уложить Аймисей в… вещевой сундук. «Лежи тихо-спокойно,– сказали ей, и ничего не бойся». Девочка, действительно, в первое время тихо-неслышно лежала, но потом то ли ей в сундуке воздуха не стало хватать, то ли с испугу, Аймисей вдруг заплакала. Зелимхан вопросительно глянул на отца, быстро привстав и до половины вытащил кинжал из ножен… Отец в страшном недоумении и волнении приблизившись к злополучному сундуку, приподнял крышку сундука, из которого с воплем выскочила дочь.

Зелимхан облегченно вздохнул, словно гору с плеч сбросил и, покачивая головой, посмотрел укоризненно на все еще недоумевающего отца, и что-то по-ингушски сказал своим людям. Те спустившись с внутренней веранды во двор, стали спешно седлать лошадей. Напрасно отец, извинившись, пытался, как мог объяснить, что случившееся – это всего лишь досадное недоразумение, к которому он не имеет никакого отношения, что люди, пытавшие упрятать дочку, будут наказаны, Зелимхан был неумолим в своем решении покинуть наш дом.

– Ты меня, Давудбек, сильно обидел! – сказал он, вставая из-за стола. – Хотел бы я знать, кто это тебе сказал, что Зелимхан обижает женщин, детей! Даже, если так сказали, почему поверил? Ведь мы с тобой давние друзья, кунаки, названные братья, как ты не раз мне заявлял… Или ты так больше не считаешь?

И, накинув на крепкие, мускулистые плечи бурку, спустился во двор, где лошади после сытной фуражной трапезы, жадно припали к холодной воде. Помедлив, пока лошади утолят жажду перед дальней дорогой, Зелимхан ловко взлетел в седло и вслед за товарищами выехал на пыльную дорогу петлявшей по левому берегу реки Андичай – в сторону горного аула Конхидатль…

Эта была наша последняя встреча с отважным, но, как и все горцы, обидчивым и ранимым человеком. Больше Зелимхана в Ботлихе никто не видел, точно слово на Коране дал стороной далекой обходить не только дом наш, но и аул, что в сердце андийских гор. Предчувствуя недоброе, мы, конечно же, очень сожалели об этой размолвке. И точно: за год с несколькими днями до гибели Зелимхана, о чем, к слову, мы с большим опозданием узнали из тифлисской газеты «Кавказ», прямо в магазине наемный убийца застрелил нашего отца.

После похорон старший сын Давуда Юсупгаджи, уже на правах главы семьи продав домашнюю утварь, а в магазине – все оставшиеся товары, спешно отвез всех нас в Кумух, а сам через какое-то время негласно вернулся в Ботлих и, выйдя на заказчика убийства отца, местного богатого купца, разрядил в него свой револьвер, и сдался военным властям. Прямо-таки вендетта по-кавказски…

За пролитую кровь Юсупгаджи был сослан на долгие годы на каторжные работы в холодную, снежную Сибирь. Вернулся в Кумух уже после революции. Больным, изможденным от цинги и без одной ноги, зато героем в глазах всех сельчан. Древние, настоянные на народных обычаях и традициях адаты и в этом случае оказались сильнее шариатских законов великого Шамиля».

… Зелимхана долго не могли словить, несмотря на все старания регулярных воинских частей и разных иррегулярных формирований – всегда уходил, минуя успешно все облавы, западни, заслонные кардоны на дорогах и высокогорных тропах. Стрелял он без промаха, был неутомим, быстр на ноги, а наездником – отменным. Хорошо ориентируясь в горах, знал, где и как скрываться, где проявлять природную свою смекалку, а то и хитрость. Однажды в районе старой крепости «Сундукели», имитировав внезапное нападение с кручи, выбрался из окружения, другой раз отвлек внимание близко подступивших карателей, скатив по склону ущелья самовар, упрятанный в бурке.

И все же отряду терских казаков, каким-то образом, говорят не без помощи предательства, удалось напасть на след Зелимхана и окружить его. В завязавшейся перестрелке он был ранен в ногу и грудь, на предложение же сдаться, отвечал меткими выстрелами. Третья же пуля карателей, увы, оказалась смертельной. Случилось это ранним утром 29 сентября 1913 года, по одним сведениям на Военно-Грузинской дороге – в трех километрах от села Нижний Ларс, по другим – у развалин крепости XIX века «Редант», что в восьми километрах от Владикавказа.

В тот же день героем погибшего абрека прямо с поля боя, в папахе и пулей пробитой черкеске, на арбе привезли в главный город Терской области – Владикавказ, где на одной из площадей города, возможно, Базарной или Привокзальной, фотографы владикавказского издательства А. Я. Шишкова, предварительно, словно паутиной оплетя безжизненное тело патронташами, пристегнув к поясу горский, в простых ножнах кинжал, вложив в ладонь левой руки самозарядный пистолет, а чуть выше колен разутых ног, поперек пустив трехлинейку образца 1891 года, сделали с десяток стеклянных негативов для почтовых открыток.

И, конечно же, у павшего в неравном бою знаменитого абрека «запечатлеться на память» желание изъявили и каратели – при полном вооружении – с винтовками, саблями и во главе с горделивой наглостью восседавшего на стуле раненного в плечо, скорее всего, как всегда меткой пулей Зелимхана – то ли казачьим унтер-офицером, то ли полицейским урядником…

Лишь «насытившись» фотографированием, тело абрека для захоронения на мусульманском кладбище было отдано семье – брату, жене, детям…

И вот еще что – напоследок, в качестве эпилога. В вещах убитого Зелимхана были обнаружены разного рода эссеровская литература, прокламации, какие-то бумаги с печатями. Сегодня сразу и не скажешь, что могло связывать храброго, но безграмотного абрека с по-европейски образованными социалистами-революционерами, из среды которых вышли Чернов, Керенский, Спиридонова и другие. Но вот о чем тут я подумал: уж не видели ли последние в Зелимхане одного из возможных своих удачливых «добытчиков денег» для своих политических акций? Ведь трудился же на подобном поприще, и, надо сказать, весьма успешно коммунист с 1901 года Тер-Петросян, по кличке «Камо», по заданию вождей большевистской партии для нужд грядущей социалистической революции под угрозой оружия экспроприировавший деньги из банков, коммерческих и торговых учреждений в различных регионах империи, в том числе в Азербайджане и Грузии, за что четырежды приговаривался к смертной казни. 

С жизнью же Тер-Петросян распрощался в 1922 году, на одной из таких улиц Тифлиса, случайно попав под колеса грузовика. А, может быть, и вовсе не случайно? Дело в том, что свидетелей как добрых деяний, так и нелицеприятных, одинаково не жаловали даже в античные времена. А «гачаг-грабитель» Тер-Петросян, надо думать, ой, как много знал…

checheninfo.ru