28 августа поклонники таланта русского писателя Андрея Платоновича Платонова отмечают его 120-летие. Мало кто знает, что автор знаменитого романа «Чевенгур», повестей «Котлован», «Ювенильное море», многочисленных рассказов (среди которых особенно любим «Усомнившийся Макар»), похоронен на Армянском кладбище Москвы.
Кстати, недавно стало известно, что ушедший от нас выдающийся деятель армянской общины Москвы, строитель, историк, меценат Вардкез Арцруни сделал для армян Москвы одно очень важное дело: он помог Главе Российской и Ново-Нахичеванской епархии Армяно-Апостольской Церкви найти место для нового армянского кладбища Москвы, ведь территория этого практически истощилась. Сейчас идет оформление этого участка.
Обратимся немного к истории. В старину армяне хоронили на кладбище, которое располагалось в районе Большой Грузинской, 20.
По разным источникам, Пресненское армянское кладбище (так оно называлось в старину) существовало в конце XVII-начале XVIII веков. Это кладбище, как и ряд других, было уничтожено, по одним данным, в 1930 году вместе с церковью, по другим данным, в хрущевское время, в конце 1950-х годов.
Потом появилось Армянское Ваганьковское, после эпидемии чумы. В 1771-1773 годах ее принесли вернувшиеся из Молдавии российские войска. В августе 1770 года чума достигла Брянска и вскоре дошла до Первопрестольной. Так появились Лазоревское, Дорогомиловское, Миусское, Пятницкое, Даниловское, Калитниковское, Семёновское, Преображенское, Рогожское кладбища. Из них только Семёновское стало «нечумным». Если в XVIII веке эти кладбища находились за чертой города, то сегодня это ближайшие к центру районы, расположенные всего в паре километров от Садового кольца. В 1859 году началось строительство каменного забора на средства, оставленные по духовному завещанию московского 3-й гильдии купца И. Гаспаряна (Каспарова). Об этом подробно пишет в своей книге «Армянское Ваганьковское кладбище. К 200-летию со дня основания» знаток армянской московской старины Самвел Мурадян.
Известно, что оно славится тем, что здесь похоронены не только армяне. Свой последний приют здесь нашли грузины, евреи, русские, представители других национальностей.
Похоронили здесь и Андрея Платонова. Он умер 5 января 1951 года в Москве от туберкулёза. Похоронен рядом с сыном, разлуку с которым он так и не перенёс. Так, он обрел свое «дожитие» - это слово принадлежит ему. Вот во что превращается человеческая жизнь.
Если вы захотите найти его захоронение, нужно зайти на кладбище со стороны улицы Сергея Макеева, первая дорожка справа от входа, ведущая к церкви.
Справа от церкви дорожка, она вас и выведет к могиле Андрея Платонова (3 участок.) и его единственному сыну Тоше, умершему от туберкулеза в 20 лет. С горечью писатель вспоминал об этом трагическом периоде своей жизни: «В январе 43 года умер мой сын Тоша, умер в Москве от туберкулеза, и сейчас уже четвертый год, как он лежит в могиле. От него остался ребенок, мой внук, ему сейчас уже 3 1/2 года. К сожалению, вдова Тоши отказала мне в том, чтобы я усыновил внука».
О похоронах самого Платонова тоже остались воспоминания. Прощался с ним и писатель Юрий Нагибин.
из дневника Юрия Нагибина, 7 января 1951 г.)
"Сегодня хоронили Андрея Платонова...
Приехали в тот момент, когда гроб вынимали из автобуса. Я впервые был на похоронах, и меня коробило от неуклюжести всех подробностей похоронного обряда. Зачем гроб такой тяжелый, когда в нем лежит такое легкое, бесплотное тело, что я один мог бы отнести его на руках к могиле? А здесь десять человек не могли управиться с каменной громадой гроба. Они чуть не грохнули его оземь и едва не перевернули вверх дном. По пути к могиле гроб наклонялся то в одну, то в другую сторону, и мне казалось, что бедное тело Платонова, невидное за какими-то зелеными растениями, непременно вывалится в снег…
Этого самого русского человека хоронили на Армянском кладбище. Мы шли мимо скучных надгробий с именами каких-то Еврезянов, Абрамянов, Акопянов, Мкртчанов, о которых мы знали только то, что они умерли.
Украшение похорон, Твардовский,- присутствие которого льстило всем провожающим Платонова в последний путь,- то ли изображая пытливого художника, то ли от крайней неинтеллигентности, которой всё внове, с вдумчивым уважением разглядывал безвкусные статуэтки на могилах наиболее состоятельных Еврезянов и Акопянов.
Близ открытой могилы с деревянными уродливыми козлами – приспособление для спуска гроба – на скамейке, под заснеженным деревом, сидел страшный человек. Чудовищный по резкости черт и по величине профиль, совершенно съевший фас, был увенчан шапкой, в которой, верно, щеголял печерский антик в день предполагаемого торжества «правой веры». Из-под коротких рукавов кожаного пальто торчали худые огромные кисти, которыми человек охватил свое единственное колено, как последнее достояние. Человек этот не подходил ни под какую мерку, не имел отношения ни к кому и ни к чему на свете, и не из-за своей несовременности, хотя каменная дева с амфорой над могилой Еврезяна, почившего в 1783 году, казалась ультрасовременной по сравнению с этим человеком, а из-за своей вневременности и всевременности, что, в сущности, одно и то же. Впечатление от человека лучше всего передать словами одного из сородичей покоящихся здесь Абрамянов и Мкртчанов, который при виде жирафа сказал:
– Такой не бывает!
Рядом с человеком стоял юный поводырь с плоским, словно раздавленным лицом.
Не было ни одного признака в этом человеке, который поставил бы его в разряд постигаемых явлений. И лишь отсутствие одного признака – ноги – позволяло угадывать за всей этой инфернальностью быт: войну или несчастный случай. В расчете на это я ответил на поклон человека, не испытывая слишком большого страха, что навсегда лишусь благоволения Твардовского, Атарова и Ария Давыдовича, неизменного могильщика Союза писателей (Человеком этим был замечательный писатель Борис Лунин).
Гроб поставили на землю, у края могилы, и здесь очень хорошо плакал младший брат Платонова, моряк, прилетевший на похороны с Дальнего Востока буквально в последнюю минуту. У него было красное, по-платоновски симпатичное лицо. Мне казалось: он плачет так горько потому, что только сегодня, при виде большой толпы, пришедшей отдать последний долг его брату, венков от Союза писателей, «Детгиза» и «Красной Звезды», он поверил, что брат его был, действительно, хорошим писателем. Что же касается вдовы, то она слишком натерпелась горя в совместной жизни с покойным, чтобы поддаться таким «доказательствам»…
Плакал – над собой – Виктор Шкловский, морща голое обезьянье личико. Плакал Ясиновский, но только оттого, что всё так хорошо получается: Платонов признан, справедливость торжествует, и, значит, он, Ясиновский, недаром «проливал свою кровь» на баррикадах семнадцатого года.
Затем вышел Ковалевский, старый мальчик, и сказал голосом ясным, твердым, хорошо, по-мужски взволнованным:
– Андрей Платонович! – это прозвучало, как зов, который может быть услышан, а возможно, и был услышан.- Андрей Платонович, прощай. Это просто русское слово «прощай», «прости» я говорю в его самом прямом смысле. Прости нас, твоих друзей, любивших тебя сильно, но не так, как надо было любить тебя, прости, что мы не помогли тебе, не поддержали тебя в твоей трудной жизни. Андрей Платонович, прощай!…
Это было по-настоящему прекрасно, и каждый ощутил в своей душе,- каюсь, я чуть было не сказал «стыд»,- умиление и восторг, и чувство собственного достоинства. Вот можно же такое сказать! И никто не схватил Ковалевского за руку, и черный ворон не слетел к отверстой могиле! Лишь один Атаров, вновь ставший похожим на мясника, верно, подумал: «Зачем я поехал!»
Потом гроб заколотили и неуклюже, на талях, стали спускать в могилу. Его чуть не поставили на попа и лишь с трудом выровняли…
Ковалевский хорошо и трудолюбиво, как и всё, что он делал на похоронах, лопатой стал закапывать гроб. Я вспомнил, что сына Ковалевского зовут Иорик, и назойливо и банально мне в башку полезла пресловутая сцена из «Гамлета». И хотя всё было грустно, просто и серьезно, я с упрямством убеждал себя, что отец Йорика – вылитый шекспировский гробокопатель. Я с трудом удерживал в себе смех, а потом мне стало так больно за мою сухость, бедность и бездарность, что я, не разобрав поначалу истоков боли, решил, что это и есть то чувство, которого я столько времени безнадежно ждал, и мигом успокоился.
– А Фадеев тут есть? – спросил меня какой-то толстоногий холуй из посторонних наблюдателей.
– Нет,- ответил я и самолюбиво добавил:- Твардовский есть.
– Игде? – спросил холуй.
– Вон тот, в синем пальто, курит.
Кстати о Твардовском. Один из лучших видов воспитанности – крестьянская воспитанность. К сожалению, она проявляется лишь в таких важных и крайних случаях, как рождение или смерть. Все присутствующие на похоронах евреи, а их было большинство, находились в смятении, когда надо снять, а когда одеть шляпу, можно ли двигаться, или надо стоять в скорбном безмолвии. Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошел к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно – словно дав выход суровой мужской скорби.
Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрел значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова.
Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать…
На обратном пути я встретил Виноградскую, делавшую вид, что она подурнела только что – от горя.
Мы вместе поехали домой.
А дома я достал маленькую книжку Платонова, развернул «Железную старуху», прочел о том, что червяк «был небольшой, чистый и кроткий, наверное, детеныш еще, а может быть, уже худой старик», и заплакал…"
Валерия Олюнина
Источник: https://zen.yandex.ru/media/id/5c2f5d78871d9300abf8a6b2/kak-prohodili-pohorony-andreia-platonova-5c33c6d2fa137100aab4f589
checheninfo.ru
