Эта рукопись, хранящаяся в ЦГИА Грузии, под заголовком «Нападение чеченцев на Льва Толстого и татарина Садо и преследование до ворот Грозной», является отрывком из воспоминаний генерала В. А. Полторацкого (1828–1889) – участника Кавказских и Туркестанских походов, известного русского мемуариста. Основная часть воспоминаний Полторацкого была опубликована в 1893 г. в десяти выпусках журнала «Исторический вестник». В частности, публикуемый нами отрывок опубликован в 6-м выпуске журнала. В рукописи подробно описывается эпизод нападения чеченцев на отряд русских офицеров и казаков, среди которых был молодой артиллерийский офицер Лев Николаевич Толстой. Этот инцидент произошел 13 июня 1853 г. в районе Ханкалы. «Татарин Садо», упоминаемый в тексте – чеченец Садо Мисербиев (1832–1900), житель аула Старый Юрт, «кунак» и приятель Л. Н. Толстого.
Владимир Алексеевич Полторацкий (1828–1889) генерал-майор, участник Кавказских и Туркестанских походов, Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., автор мемуаров. Награжден боевыми орденами, в том числе орденом св. Георгия 4-й степени и Золотой шашкой с надписью «За храбрость». Отрывки из воспоминаний В. А. Полторацкого использовал Лев Толстой при работе над повестью «Хаджи-Мурат», где Полторацкий выведен как одно из действующих лиц.[…] Для соблюдения хронологического порядка во всех важных явлениях на Левом фланге, не лишним будет упомянуть, что нежданно, негаданно (но, впрочем, для нас в Воздвиженском, а не для высших сфер) произошла перемена в начальстве нашем, а именно: князь Барятинский назначен, вместо генерала Коцебу, начальником штаба, а генерал-лейтенант барон Врангель из Дагестана – к нам начальником Левого фланга Кавказской линии. Об этих крупных новостях услышал я только 12 июня утром, а следующий день, с 5-й и 6-й ротой Куринского и одного линейного батальона, при двух орудиях, отправился в сквозную оказию до Грозной.
Держался я правой цепи. У Ермоловского кургана по обыкновению был сделан привал, а когда через полчаса я тронул колонну, то сам с Вавилой и двумя казаками опять вернулся к правой цепи. Отошли с версту. Из-под казака вскочил русак и потянул по направлению к Грозной. Вавила с неистовым азартом бросился за ним и во все горло атакуя, старался указать его собакам, которые метались из одной стороны в другую и высоко подпрыгивая над бурьяном, не могли всмотреться в косого.
Не увлекаясь скачкой Вавилы и казаков, я подавался вперед рысью, но, поравнявшись с серединой вытянутой по дороге колонны, вдруг увидел недалеко от авангарда влево на верхней плоскости между Хан-Кале и Грозненскою башней конную партию в 20–25 человек чеченцев, стремительно несущихся с уступа на перерез пути колонны. Тут ясно представилась уму моему другая травля, в которой, конечно, роль зайца играл кто-нибудь из наших джигитов, уехавших вперед от колонны.
Стремглав бросился я к авангарду и на скаку слышал залп ружейных выстрелов, но, еще не достигши 5-й роты, за сотню шагов, увидел уже снятое с передков орудие и поднятый над ним пальник. «Отставь, отставь, там наши», – кричал я, что есть мочи, и к счастью успел остановить выстрел, уже направленный на горсть толпившихся на дороге всадников, между которыми очевидно попались и наши.
Не успел 3-й взвод по приказанию моему броситься вперед и пробежать несколько шагов, как чеченцы пошли на утек цепью к Аргуну и тогда по ним вдогонку были пущены две гранаты. В ту же минуту от места схватки прискакал в колонну растерянный, бледный, как смерть, барон Розен, и почти вслед за ним прибежала без седла гнедая лошадь, по форменному седлу которой артиллеристы признали ее лошадью их взводного офицера.
В это время из-за мелких по дороге кустов показался идущий пешком и сам артиллерийский прапорщик Щербачев. Молодой и краснощекий девятнадцатилетний юноша Щербачев, за несколько перед тем месяцев оставивший скамью артиллерийского училища удивлявший всех здоровьем и необыкновенным телосложением и силой, и в эту минуту поразил нас. Он шел медленными, но твердыми шагами, не хромая, не охая и только, когда спокойно подошел к нам, мы увидели как он дорого поплатился чеченцам.
Кровь буквально ключом била из ран его в грудь и в обе ноги пулями, в живот ружейной картечью и по шее шашечным ударом. В колонне же было ни доктора, ни фельдшера, пришлось работать ротным цирюльникам, и Рибоком довольно быстро и ловко принялся за перевязку раненого.
Между тем Розен, несколько оправившийся от первого испуга, сумел объяснить, что они впятером поехали от оказии вперед, и что в минуту нападения горцев граф Лев Толстой, Павел Полторацкий и татарин Садо, вероятно, ускакали в Грозную, тогда как Щербачев и он повернули лошадей навстречу идущей колонне.
«Ваше благородие, – прервал артиллерийский солдат, лежавший на высоком возу сена, – там, на дороге еще кто-то лежит, и сдается мне, что он шевелится». Я крикнул 3-му взводу: «Вперед, бегом», и сам бросился по дороге, а за мною поскакал Вавила. В пяти шагах от авангардного орудия лежал убитый знакомый нам вороной конь, а из-под него торчало изуродованное тело Павла. Громко стонал и отчаянным голосом просил освободить его от невыносимой тяжести трупа.
Соскочив с лошади и бросив поводья Вавиле, я с необычайною силой, одним удачным взмахом опрокинул труп безжизненной лошади и освободил страдальца, исходящего кровью. Все раны были нанесены ему холодным оружием, тремя ударами по голове и четырьмя по плечу. Последние были так жестоко сильны, что буквально разворотили на двое правое плечо, раскрыв всю внутренность...
Я послал Вавилу с приказанием всей колонне подвинуться сюда, и здесь уже начались перевязки и приготовление носилок. Эскулапы наши, то есть цирюльники, работали усердно; добыв от кого-то чистое белье, они его рвали на бинты и затягивали раны. С Щербачевым они справились отлично, но кровотечение Павла при громаднейшем размере раны его, остановить никак не могли и требовали для этой цели спирта.
Я вспомнил, что присутствующий здесь майор Карпов на привале у Ермоловского кургана потчевал меня только что вывезенной им из матушки России березовой настойкой, но она оказалась для питья невозможной, так как настоенная российским спиртом, обжигала рот и губы. Убийственная влага эта была налита в фунтовую от одеколона фляжку, я схватил ее из рук Карпова и, не долго думая, опрокинул ее всю в рану Павла. Он неистово вскрикнул и от нестерпимого ожога лишился чувств.
Слишком решительная и необдуманная мною мера в ту минуту меня испугала, но впоследствии оказалось, что она принесла несомненную пользу, с чем согласились и доктора в госпитале. Все описанное произошло в течение нескольких минут, давших, однако, возможность нам оказать первую помощь раненым, а Грозненской кавалерии выскочить по тревоге из Грозной.
Бакланов, рассмотрев с кургана спокойное положение колонны и уже скрывающихся на горизонте чеченцев, счел излишним за ними гнаться и вернул войска в крепость, но от них отделилось несколько всадников, которые понеслись к нам в колонну, стоявшую от Грозной не более четырех верст. Общими силами, соорудив для раненых из солдатских шинелей носилки, мы уложили обоих и тронулись вперед. Пистолькорс гарцевал от одного к другому, и вполне удовлетворив собственное любопытство, в свою очередь, сообщил нам, что гр. Лев Толстой с татарином Садо, хотя и были очень ретиво преследуемы семью чеченцами, но благодаря быстроте коней своих, оставив им в трофей одну седельную подушку, сами целы и невредимы достигли ворот крепости.
Все пятеро хотели поскорей приехать в Грозную и отделились еще у Ермоловского кургана. Маневр этот, увы, слишком известен на Кавказе. Кто из нас, обреченный на лихом коне, двигаясь шаг за шагом, в оказии с пехотной частью, не уезжал вперед? Это такой соблазн, что молодой и старый, вопреки строгому запрещению и преследованию начальством, частенько ему поддавался. И наши пять молодцов поступили также.
Отъехав от колонны на сотню шагов, они условились между собою, чтобы двое из них для освещения местности шли бы по верхнему уступу, а остальные нижнею дорогой. Только что поднялись Толстой и Садо на гребень, [как увидели близ] Хан-Кальского леса несущуюся прямо на них толпу конных чеченцев. Не успев, по расчету времени, безнаказанно спуститься обратно, гр. Толстой сверху закричал товарищам о появлении неприятеля, а сам с Садо бросился в карьер, по гребню уступа, к крепости. Остальные внизу, не сразу поверив известию и, конечно, не имея возможности сами увидеть горцев, несколько минут провели в бездействии, а когда уже чеченцы (из которых человек семь отделилось в погоню за Толстым и Садо) показались на уступе и ринулись вниз, то Розен, повернув лошадь, помчался назад к колонне и счастливо достиг ее.
За ним бросился и Щербачев, но казенная лошадь его скакала плохо, и чеченцы, нагнав его, ранили и выбили из седла, после чего он пешком добрался до колонны. Хуже же всех оказалось положение Павла. Увидев чеченцев, он инстинктивно бросился вперед по направлению к Грозной, но, тотчас же сообразив, что молодая, изнеженная и чересчур раскормленная лошадь не выскочит в жаркий день до пяти верст, отделяющих его от крепости, – он круто повернул ее назад в ту самую минуту, когда толпа неприятеля уже спустилась с уступа на дорогу, и, выхватив шашку наголо, очертя голову (как выразился сам), хотел напролом прорваться в колонну. Но один из горцев верно направил винтовку, и выждав приближения Павла, почти в упор всадил пулю в лоб его вороному; он со всех ног повалился и прикрыл его собою.
Чеченец с криком нагнулся к Павлу и, выхватив у него из рук, в серебро оправленную шашку, стал тащить с него ножны, но при виде бежавшего на выручку 3-го взвода он полоснул лежащего по голове шашкой и поскакал сам на утек. Его примеру, один за другим последовали еще шесть горцев, нанесшие на всем скаку жестокие удары шашками по голове и открытому плечу Павла, который в недвижимом положении, под тяжестью трупа убитой лошади, истекал кровью до самой минуты моего появления... Т
еперь рождался вопрос, как уехавших вперед, следовательно виновных, но уже так жестоко пострадавших, оправдать перед начальством. Еще недавно состоялся строжайший приказ по Кавказскому корпусу о вменении в непременную обязанность колонных начальников открывать огонь по отъезжающим самовольно из оказии вперед и таковых затем предавать военному суду.
Вновь назначенный преемником кн. Барятинского начальник дивизии и Левого фланга барон Врангель только что вступил в должность, и хотя о нем гремела слава, как о рыцаре «без страха и упрека», но он сам еще никого из нас не знал, и мы его не видели. Чистосердечно доложить о проступке пострадавших значило бы наверняка подвергнуть их строгой каре, и вот мы общим советом решили доложить, что в виду крепости напали на мирных чеченцев, ехавших при колонне, более 30 человек немирных, и потому Полторацкий и Щербачев, находившиеся в голове колонны, бросились со стрелками выручать их и поплатились собственной кровью.
У подъезда дома начальника Левого фланга, отдав лошадь казаку, я вошел в переднюю и, переступив порог в приемную, приостановился. У меня мелькнула мысль, что, не лучше ли вопреки условленной лжи, с глазу на глаз объяснить все обстоятельства несчастного происшествия. Но случайное обстоятельство изменило доброе решение мое. Барон Врангель был не один, и нетерпеливо желая знать причину произведенной в крепости тревоги, он вышел в приемную в сопровождении шести-семи штабных, на вопрос его о слышанных в колонне моей орудийных выстрелах, я не совсем твердым голосом отчеканил ему заученную басню, и барон, по видимому, не обнаружив к ней недоверия, поспешил отдать мне приказание представить сегодня формальное донесение, и с участием расспросив о состоянии раненых, послал меня в госпиталь.
Устроив там раненых, я заехал к Н. Н. Чихачеву. Рассказав ему все подробно, мы порешили с ним, для составления донесения, обратиться к помощи общего приятеля нашего, М. Я. Ольшевского, но в эту минуту он сам явился к нам и обязательно вызвался помочь. Через час оно было готово, и хозяин предложил нам сесть обедать, после чего я, утомленный всем происшедшим, повалился на постель хозяина и заснул богатырским сном.
Смеркалось, когда меня разбудили. С вытянутыми лицами стояли около меня Чихачев и гр. Ржевуский; последний принес известие, что барон Врангель, узнав истину утреннего происшествия, назначил майора Барабаша произвести на месте строжайшее дознание для предания меня, за ложное донесение, суду. Случилось это так: во время моего словесного доклада барону, в числе прочих присутствующих был пристав грозненских аулов, майор Беллик.
Не будучи никогда со мной в нежных отношениях, он сомнительно отнесся к истории о стычке между мирными и немирными, а потому поспешил навести справки в своих аулах и затем, явившись к обеду к барону Врангелю прямо заявил, что дело было вовсе не так, и мирных чеченцев в колонне не было вовсе. Барон сейчас же пешком отправился в госпиталь, где в первой палате лежал уже в агонии Щербачев. Идет в другую и застает Павла в полном сознании; ему зашили раны, залепили плечо и голову пластырями, ...успокоенный от физических страданий, забыв причины, побудившие меня к обману, малодушно поддался откровению на ласковое участие Врангеля и, не долго думая, выдал все своим чистосердечным признанием.
Выходя от него, генерал подошел в коридоре к вестовым от 5-й роты. Ребята, – сказал он, – господа офицеры во всем сознались, скажите и вы, как было дело. И солдаты в один голос отчеканили: Точно так, Ваше превосходительство, господа уехали вперед. Все сомнения уже исчезли, я обманул барона Врангеля, а он – олицетворение правды и чести, этого терпеть не мог. Донельзя раздраженный моим поступком относительно долга службы, а быть может еще более оскорбленный моим недоверием в возможность великодушного воззрения его участи пострадавших, он сейчас же нарядил следствие. Как быть? Чихачев с Ржевуским бросились к Ольшевскому и вместе с ним к барону Врангелю. Долго и настойчиво они упрашивали его о смягчения моей кары, барон не соглашался, но, наконец, уступая их отзывам о моей боевой службе и репутации в Куринском полку, а также и мнении обо мне самого главнокомандующего, Врангель согласился потребовать меня к себе для объяснения.
Я бросился к нему со всех ног. Врангель был один, на столе стоял скромный холодный ужин, до которого он еще не прикасался, и быстрыми шагами ходил по комнате. – Зачем вы меня сегодня обманули? – строгим голосом спросил он. – Ваше превосходительство. Скрыть от вас истину я позволил себе только для спасения виновных. Сам я, как и всякий другой колонный начальник, не имел возможности удержать офицеров, раз что им разрешено ездить верхом. – Вы должны были, в силу приказа, стрелять по ним картечью, а отнюдь не поощрять их преступлений, подвергая самого себя ответственности по закону, за ложное донесение, – возразил генерал. – Я знаю всю строгость этого закона, и если решился на ложное донесение вашему превосходительству, то только потому, что не мог, при посторонних свидетелях, обвинить офицеров уже и без того жестоко наказанных.
– Предоставьте старшим карать и миловать, – резко заметил Врангель, но тут же, смягчая голос, продолжал, – расскажите мне теперь все подробно, не скрывая ничего. Я начал рассказ и видел, что добрейший Александр Евстасьевич все благосклоннее и благосклоннее вслушивается, – когда же я назвал в числе прочих барона Розена, не мог не заметить, что совсем повернуло в мою пользу. Барон Врангель, как земляк Розена, принимал горячее участие в несчастном его положении, а потому он окончательно смягчился и приказал мне сейчас же написать другое донесение, конечно, совершенно правдивое и за тем же номером, что и первое, и отвести его для обмена майору Барабашу.
Центральный государственный исторический архив Грузии, ф. 1087, оп. 1, д. 1058, лл. 1–5 с об.
checheninfo.ru
