Из воспоминаний семьи Умара Димаева. Тысяча девятьсот сорок четвертый год, 23 февраля, село Урус-Мартан. Холодное зимнее утро. Урчат «студебеккеры», звучит команда: «Срочно погружаться. Ничего не брать, руки свободны от всех и вся!» Так начиналась очередная трагедия чеченцев и ингушей. Строй солдат – напротив строя ни в чем не повинных людей – людей обреченных. Их выселяют. Куда, зачем, почему? Ответа нет. Есть только приказ Сталина – действуют от его имени. На размышления времени нет, есть только пресловутые двадцать четыре часа на сборы. События того дня до сих пор стоят перед глазами Саид-Эмина Димаева, сына знаменитого чеченского композитора и гармониста Умара Димаева: «Мне было пять лет, когда совершалось это преступление.
Мужчины стоят отдельно, женщины и дети (зачем им строй?) сгрудились напротив. Приказ читает главный. Ему недосуг думать о том, что он читает. Но он знает, насколько торжественно и убедительно он прочитает этот приказ, настолько же сам гарантирован от кровавых последствий. А ведь в этом доме за ним ухаживали моя мать, как и за другими солдатами, прикрепленными к нам на постой. Я помню, как мать дала мне шапку отца и сказала: «Пойди, передай отцу шапку и табак». Мне, пятилетнему мальчику, не было известно, что взрослый дядя может так поступить. «Куда, щенок, нельзя двигаться!» А с меня как с гуся вода, я же не знал тогда русского языка. Зато хорошо почувствовал острую гудящую боль от мужской руки, ударившей меня по затылку. Этот «защитник отечества» выполнил свой «долг», посеяв в моей душе зерна, которые на всю оставшуюся жизнь взросли гроздьями гнева при воспоминании об этих трагических часах. …На станции Эмба поезд со спецпереселенцами остановился.
Над составом скотских «теплушек» стоит пар, который плавит иней на растущих рядом деревьях. Такую «энергию» выделяют «теплушки», до отказа набитые несчастными. Сквозь бред маленький Саид-Эмин услышал звуки гармоники – играл его отец, Умар Димаев. Мелодия словно бы возносилась над составом, все выше к небу, отвлекая людей от их горя, вселяя надежду и не давая падать духом. Они говорили: «Слышите? Где-то центре состава едет Умар Димаев – это его гармонь играет. Он не пал духом. Если он играет, значит, нам повезло. Помните, как он вместе с Калининым и Ворошиловым ездил по нашим аулам и агитировал за Советскую власть, за новую жизнь – социализм. Сколько было ловзаргов (игрищ), сколько было свадеб, на которых тамадами избирались Калинин и Ворошилов. Эти встречи организовывал Умар Димаев. Нам повезло, Димаев с нами!» А поезд стоит. Станция Эмба. Саид-Эмин бредил всю дорогу: «Дада, я хочу кислого молока, хочу сушеного мяса…Дада, убери этого медведя, он идет на меня. Он сейчас меня съест». – «Потерпи, сынок, я его сейчас отгоню, видишь, он ушел, он больше не вернется. Кислое молоко сейчас будет…» Дада куда-то ушел, но вернулся уже только через десятилетие… А поезд, наполненный горем, катился все дальше и дальше – на восток. Уже много лет спустя, когда долгожданная встреча отца с семьей состоялась, Умар Димаев рассказал жене и детям, что же приключилось с ним в тот первый день на казахстанской земле. «Поймали меня на базаре конвойные, которые сопровождали наш состав.
Допытывались, как я мог уйти с поезда и попасть на базар. Ведь состав охранялся строго, так что ни женщины, ни мужчины, ни дети не могли удалиться от поезда даже по естественным надобностям – оправляться приходилось на глазах у всех. Это было мучительно, стыдно, унизительно, но… не все могли из-за этого наложить на себя руки. Хотя находились и такие. Люди умирали не только от тифа, но и от бессилия перед изуверством, перед надругательством над достоинством и честью. Людей умирало много, много их осталось на откосах железной дороги, в снегах. Хоронить не разрешали, некогда было. На каждой остановке из вагонов десятками забирали трупы и сносили их к последним двум вагонам. Это были вагоны-холодильники.
Последнее означало, что преступление было предусмотрено заранее. В один из этих двух вагонов вместе с трупами попал и я. Со мной был также и мой двоюродный племянник. Отогревались мы, если это так можно сказать, теплом мертвецов, кутаясь в тряпки, снятые с трупов – в тряпки, которые охранники не успели с них снять. От Эмбы до Джамбула ехали, не надеясь выжить. И вот станция Джамбул. Нас высаживают. Идти я не могу – отморожены ноги. Конвойные тащат нас волоком. Приволокли в медпункт. Диагноз подтверждает врач: отморожение ног. Поезд тем временем трогается с места и едет дальше, увозя с собой мою семью. Наконец, растирания, массаж, уколы делают свое дело – я могу встать на ноги, но фаланги пальцев к жизни не вернулись. Вскоре начался суд. Мне было вынесено обви- нение: «дезертирство», как на фронте. И, наконец, приговор – «расстрелять». «Я артист, я гармонист! – на ломаном русском языке пытался объяснить им Умар Димаев. – Лауреат первого Всесоюзного конкурса исполнителей народной музыки. Занял второе место после Джамбула Джабаева, лично товарищ Сталин мне вручил премию – 100 рублей из собственного кармана – за исполнение лезгинки «Салман».
Я не хотел убегать, сын заболел, просил кислого молока, я и вышел на базар купить молоко и табак». И это было правдой – при обыске у него обнаружили кисет и пустую пол- литровую банку. Исполнение приговора отложили до подтверждения слов чеченского артиста. Был послан запрос в Москву, поскольку артистическое удостоверение вызывало у энкэвэдэшников сомнение: «Как это так, чтобы варвар, бандит был артистом, да еще знаком с вождем всех народов Сталиным, и вместе с Калининым и Ворошиловым ездил в одной комиссии?» Вскоре из Москвы пришло подтверждение, и Димаева освободили, но ехать было уже некуда, да и запрещено. Что делать? Помог случай: «Попал я в Джамбульскую филармонию. Инструмента нет. Показать себя не могу. Объясняю, что был вместе с Джамбулатом в Москве на конкурсе – приняли, поверили. Достали гармонь «Казань». С тех пор начались мои концерты – скитания по казахским кишлакам, фермам, фабрикам вместе с артистами Куйбышевского оперного театра, который был эвакуирован в Джамбул». Одновременно Умар Димаев начал поиски семьи, и уже через полтора года установил место проживания своих родных.
Несмотря на тяжелую болезнь и истощение, Саид Димаев, ради которого отец нарушил приказ не покидать состав, едва не стоивший ему жизни, выжил. Вскоре их высадили на место их постоянного поселения – в совхоз «Эмбекиш»: десять юрт; живут, в основном, одни казахи. Внимания к спецпереселенцам никакого. Кое-как нашли заброшенную юрту, поселились там. Жизнь пошла своим чередом. «Рассказывать о том, куда мы прибыли и что это за совхоз – просто не поворачивается язык. Не было никакого смысла искать и ждать милосердия и внимания, так как не было общего языка, на котором с ними можно было бы общаться. Спасла нас немка, спецпереселенка, которая работала на МТФ бригадиром. Она приняла мать как родную сестру, потому что мать могла говорить на русском языке. …
Никогда не забуду слез матери, когда она тайком, выйдя в густые поля, у акации лила горькие слезы, рыдала в полный голос и призывала Аллаха, чтобы он дал ей силы выжить, перенести эти несчастия, сохранить своих детей. Такое не забывается… Наступил сорок шестой год. Пришла пора очередного уборочного сезона. А мать все это время писала во все инстанции страны письма и запросы, разыскивая отца. Где-то в 11-12-ом часу ночи вдали показались огни фар. Ехала машина. Мы испугались – в юрте находились несколько килограммов проса, его нельзя было иметь дома, натуроплаты еще не было, значит – ворованное. Рассыпали все вокруг юрты, чтобы не осталось никаких следов. Ждем, куда повернет машина. Подъезжает к крайней юрте, к нашей, и, о Аллах! – отец! Передать словами это невозможно. Представить этот момент может только тот, кто пережил страшное время лихолетья. Куда, зачем, что, как – ни одного вопроса – быстрее отсюда, хоть к черту на рога. Приехали мы в Семипалатинск. А отец к нашему приезду подготовил квартиру на берегу Иртыша. Вселились мы, и рады были до беспамятства. Но жизнь есть жизнь. Вскоре скончалась наша маленькая сестренка, белокурая Марьяшка, которая ничего не могла понять в этой жизни. И смертью своей огорчила даже видавших виды мужчин. Похоронили мы ее. Семипалатинск начал брать с нас дань жизнями близких. Недоброй оказалась для нас эта земля. Решился отец покинуть ее.
Мы погрузились на пароход в октябре 1947-го года. Иртыш еще не замерз, но грозил студеной, стальной волной. Через два или три дня плавания Умар Димаев. река замерзла. Ближайший город – Павлодар – был еще далеко. Зимовать на пароходе не представлялось возможным. Мы наняли лодочника, чтобы поскорее добраться до берега. Лодка одна, а перевезти надо две семьи. Лодочник не захотел делать два рейса. Погрузились, на страх и риск, обе семьи в одну лодку. Она так осела, что от кромки воды до борта сантиметров пять. Даже сейчас вспоминать о подробностях того плавания страшно. Скажу только, что могло оно закончиться смертью всей фамилии Димаевых. Наконец, выбрались на берег. Кругом тайга, ни единой души, ни огонька. Уже надвинулась ночь. Сверкали звезды, тайга начинала звенеть от мороза. Но Аллах милосерден… На наше счастье, нашли охотничью избушку. Никого в ней не было, но все же не покидало ощущение, что здесь кто-то до нас был: печка еще теплая, под золой тлеют угольки, вода, соль, немного муки, спички. Переночевали. Утром двинулись в путь. К вечеру добрались до железнодорожной станции. Как называлась эта станция, не могу припомнить. Но станция крупная, народу тьма, как и на всех станциях в послевоенное время. Добрались до Павлодара… Это была очередная географическая точка в наших печальных странствиях. Да, гармонь отца и здесь продолжала играть: она звучала печально, она плакала.
Мать голодных детей Обманывала. Ночь напролет варила Камни, Уверяя, что это фасоль.
Что нового внес Павлодар в нашу судьбу? Да ничего. Нечего вспомнить, кроме горестей. После Павлодара был Фрунзе. Там жили у ингушей, Хамхоевых. Затем переехали на станцию Пишпек, а оттуда – в Карабалты. …Однажды, это случилось в 1957 году, в Карабалтах, на центральном рынке. Из черного круга репродуктора, что был прикреплен к высокому столбу, вдруг послышалось: «Внимание! Говорит Алма-Ата. Передаем концерт чеченской музыки – «Высокие горы».
Только один аккорд, только один намек на лад родной – оцепенение на минуту и – взрыв людского счастья, горя, радости, тревоги. А затем – слезы и смех, крики, крепкие объятия. Все перемешалось, земля уходит из-под ног. А мелодия звучит, мелодия «Высокие горы». Неужели это мы, неужели это чеченская музыка, неужели это наш Умар, дай тебе Аллах долгой жизни, да не тронет болезнь твое сердце. Этот момент забыть нельзя – момент перед возвращением на Родину. Два месяца не кончался праздник на нашем дворе. И, наконец, вот она – Родина! О, сколько было торжества в его игре, как звучала его гармонь, ни одной трагической, печальной ноты! Гармонь словно ликовала вместе с хозяином. Так началось второе дыхание и вторая жизнь моего отца, народного композитора Умара Димаева».
