Лула Куни
1
Её называли говорящей. Хотя те звуки, что она издавала гортанью, глядя в глаза подавшему еду или приласкавшему её, мало походили на речь. Скорее, на потуги человека с кляпом во рту.
Чёрная, с подпалинами на боку, крепкая собака непонятной породы. С висящей клочьями – с весны до весны – шерстью: то ли не долинявшей, то ли не доросшей.
Она родилась перед самым рассветом. Наверное. Просто помнила, что в ноздри ударило запахом сырой травы и свежей крови. И темнота в покрытых плёнкой век глазах быстро сменилась белесым пятном. Она запомнила эти запахи. Но ненадолго – они были бесполезными. Запомнился запах молока, который первым позвал её и не обманул – пригодился надолго…
Ей повезло – она сразу припала к одному из задних сосков и, обернув розовый язычок вокруг него, усиленно начала сосать молозиво. Её братья и сёстры еще долго скулили, слепо тыча в живот матери холодными кнопками носов.
Научившись безошибочно находить заветный сосок, она, осмелев, уже отползала от матери. Некоторое время спустя, научилась выбирать себе место для отдыха. Пока прочие, сбившись в кучку, спали, согревая друг друга, она, покачиваясь на кривых ножках, заваливалась в отдельный угол и, раскинувшись, засыпала.
Потом они услышали частый свист и далёкое громыхание. Иногда гул подходил почти вплотную, его не было видно, но от него сотрясался весь их мир. Сначала они пугались, прижимаясь к теплому материнскому животу, зарываясь в его тепло. Но привыкли. И били его лапками, вытягивая из него живительный сок, и мать, помогая им, усердно дышала, подгоняя к сосцам молоко, и то и дело вылизывала их жёстким шершавым языком.
Мать бросила их. В один из дней, когда они, уже прозревшие, тараща глазёнки, пытались сориентироваться в их закутке, она, огромная и тёплая, вдруг резко дёрнулась и застыла.
Двое из них, почти всё время висевшие на ней, присосавшись, недовольно пища от голода, ещё некоторое время чмокали, впившись в сосцы – но потом отчаянно заскулили.
…Голод снова собрал их вокруг неё. Но она не покормила их. К утру следующего дня мать ушла совсем – она перестала пахнуть собой.
Тёмная лужица у самой головы пахла знакомым – как при их рождении. Но матери уже не было. И они ушли от неё.
То – она так назвала себя: её так называл маленький человек, впервые после матери давший ей в блюдце молока, не такого сладкого, но молока, – теперь уже не удивлялась ничему. И свисту маленьких горячих ос, которые отобрали у неё мать, и невидимому грохоту, от которого закладывало уши и дрожала земля, и тому, что не все большие собаки годятся в матери – они охотились за нею и её братьями и сёстрами, вынюхивая их и находя в самых дальних завалах. Она запомнила смертные крики щенков, поедаемых взрослыми псами, и запомнила запах их смерти. И запах погони. Сначала от псов, хотевших её съесть. Потом от псов, просто хотевших её…
То стала настоящей уличной – не дворовой, двора у неё не было никогда – собакой. Яростная в драке, сильная и знающая себе цену. Она научилась любить себя. И заставляла считаться с собой прочих собратьев по племени. Не любила свор. С тех самых пор, как осталась одна из помёта.
Люди? Люди были разные. Как и этот мир, в который выпустила её такая же беспородная сука – её мать – невесть от кого и для чего.
Людей было совсем немного. И они почти ничего не давали. Собаки приноровились есть всё, лишь бы набить вечно ноющее нутро. То тоже пробовала есть варёную тыкву и прочую дрянь, которыми часто подкармливали собак люди из этих развалин. Но желудок отказывался это принимать. Она охотилась. И умела обходиться без человеческих подачек.
За свой недолгий собачий век она научилась точно определять, где свой, а где – враг.
От этой женщины пахло молоком и хлебом.
То долго наблюдала за ней из-за покосившегося забора. Женщина была весёлая и певучая. То было странно слушать эти долгие нежные звуки, вылетавшие из её горла.
Женщина качала своего ребёнка, вечно или спавшего или пищавшего, и пела…
То нравилось, как женщина управлялась со своими детёнышами. Кроме малыша, у неё была ещё толстая девочка. И ещё был мужчина. Тот приходил редко. И от него не пахло хлебом.
Двор был небольшой. То не видела ни целых домов, ни настоящих дворов. Но двор женщины не был похож на другие дворы, в которых тоже жили женщины – с детёнышами и мужчинами и без них. В этом дворе пахло сырой травой. В нём были большие деревья, ровные и чистые дорожки и шелковистая, как шерсть на животе умершей матери То, трава. Женщина разговаривала с деревьями и цветами. И они говорили с ней.
Иногда, когда мужчина, покачиваясь, приходил к ночи в их маленький дом, женщина уходила в дальний угол двора и плакала.
Женщина не любила собак. Каждый раз, когда женщина нечаянно касалась То или её товарок, она долго отмывала руки и пока не отчищала их, не подходила к малышу, даже если он плакал. Но она постоянно подкармливала То пахучим хлебом, и это сбивало собачью обиду.
2
Эта собака говорила. Женщина поняла это сразу. Псина подошла к самому крылечку их бытовки – вагончика, который они с мужем взяли в аренду, пока отстраивали разрушенный дом, – и молча стала смотреть на неё.
Женщина, быстро смахнув со стола объедки и плеснув черпаком гущи из кастрюли, вынесла ей миску. Собака аккуратно съела, но вылизывать остатки не стала. Затем, подождав и поняв, что это – всё, глядя ей в глаза, что-то промычала, словно человек с завязанным ртом. Но всё было понятно. И странно.
Женщина ответила. Собака сказала что-то ещё – и ушла.
Собаки? Собак было много, и они были разные. Породистых не было. Породистые были дороги, и они в бедных кварталах – а эти кварталы развалин пахли теперь отчаянной нищетой – не водились. Зато дворняжья шелупонь плодилась неимоверно.
Жизнь женщины уже давно шла по привычному кругу – вечная нужда, вечное – втихую – пьянство мужа, вечные унижения – и стойкая вера в то, что всё это обязательно переменится к лучшему. И доказательством тому, что эта долгая чёрная полоса завершится и наступит-таки светлая и широкая – до самого горизонта её пока ещё куцей жизни, – стало долгожданное рождение сына. Наконец, думала она, муж почувствует себя по-настоящему ответственным перед семьёй – наследник как-никак появился на свет.
Однако муж, недели две порадовавшись и похорохорившись перед собутыльниками, опять впал в хмельное забытьё.
Пить он начал после первой войны, когда они остались один на один с этим миром и со своими бедами. Обоим было по двадцать с небольшим. Из родных – его замужняя сестра, с началом войны переехавшая с семьёй в родительский дом в селе, и её престарелые родители в соседнем районе. Сначала каждый вечер – после долгих стояний на стихийной городской бирже – он рассказывал, как чуть не получил отличный заказ, как кто-то из прежних корешей обещал ему «нормальную работёнку»… Потом истеричные разговоры сменились молчанием и постоянными придирками… Через некоторое время – ближе к ночи – начали маячить у их ворот тёмные силуэты. И в глазах мужа появился стойкий весёлый огонек.
Со временем муж начал закатывать настоящие скандалы. Она ездила к золовке за советом и помощью. Однако та сама была не в лучшем положении – пятеро детишек и безработный муж. Посидели, поплакали… Сестра раза два приехала – пожурила брата, попыталась пристыдить, но тот лишь накричал на обеих… Золовка в сердцах предложила ей бросить непутёвого мужа. Но ей было жалко его, такого беспомощного и глупого, и она решила терпеть – вдруг образумится?
Они уже не были мужем и женой. Она была нянькой и кормилицей. Весь световой день копалась в огороде, вечерами просиживала за старенькой швейной машинкой «Подольск», выкупленной – ещё летом – до первых военных событий – у срочно уезжавшей соседки – разбитной продавщицы-еврейки. Пригодились девичьи навыки: мечтала стать модельером-закройщиком, училище заканчивала. Но с замужеством осталась дома.
Она получала заказы от торговок на городском рынке – пока только на постельное бельё, но и это было хорошо. Женщина надеялась понемногу накопить, чтобы можно было уже брать заказы на халаты, потом, может, и на платья… В эти минуты она, размечтавшись, начинала мурлыкать какую-нибудь песенку или хватала в охапку детишек и начинала кружить в своём маленьком гнёздышке – обшарпанной бытовке с решётчатым – в полстены – окном… Но реальность быстро возвращала всё на свои места. Муж храпел на топчане, и она, тихо выскользнув с детьми из вагончика, уходила с ними в садик. Там был их мирок. Там им было покойно и весело.
…В тот вечер муж впервые ударил её.
Уложив пораньше детей, она сидела за шитьём – утром надо было сдать срочный заказ. Дверь распахнулась – и на пороге встал сосед-забулдыга – они с женой жили на повороте – на самом въезде на их улицу. Его жена, известная своей сварливостью крепкая смуглянка, вечно разгоняла уличную компанию собутыльников.
По смраду, идущему от него, и по лихорадочному блеску в глазах женщина поняла, что он пьян.
– Мужа нет дома…
– А я не за ним. Вот! Чтоб ты знала! Зап-помни!.. Моя жена тож-же красавица! Поняла?!
Тут же через плечо показалась пьяная физиономия мужа:
– Т-ты ч-чего тут? А ты что? Мужа не хватает, так теперь за моих друзей взялась …?
От удара она отлетела к стене. Тут же протрезвевший «друг» растворился в темноте. Муж, промычав что-то нечленораздельное, свалился на пол у самого порога.
3
Женщина просидела на скамейке в саду до утра.
То издали – из глубины сада – смотрела на неё и думала.
Она была сильной, и не каждый пёс смел подойти к ней. Она гордилась собой и своей силой. Видела слабых товарок и знала об их незавидной судьбе: очень скоро их забивали более сильные или использовали всей сворой. Они были вечными жертвами вечного гона. И редко смели выходить на широкую дорогу, когда свора шла по улицам.
То всегда была одна. И всегда шла по центру улицы. И не любила развалин. Разве что когда наступала пора щениться. Но и тогда выбирала тёплые и сухие места – без затхлой сырости. По соседству с двором женщины были развалины старого саманного дома – там можно было найти тёплые укромные уголки.
То обычно устраивала своих щенят, когда они подрастали настолько, чтобы уметь служить. Она успела изучить человеческие повадки и понимала, как в этом сколке мира люди слабы и подвержены суевериям: они боялись темноты и запирались на ночь, боялись пустых вёдер и карканья ворон, озирались на пахнущих порохом людей и боялись одиночества, особенно, когда вокруг грохотало и земля ходила ходуном. Она знала точно, что человек никогда не выгонит приблудную собаку, и потому заранее присматривала будущих хозяев для своих детёнышей.
Это она уяснила после того, как однажды, подобрав подходящий дом, забежала в раскрытую калитку с щенком в зубах и, на глазах изумлённых хозяев, за пару минут перетаскала им весь свой помёт. Но хозяин, недолго думая, переложил щенков в большой варочный бак и вынес их со двора – прямо к отдыхавшей от беготни То.
Вечером То повторила попытку. К её радости, всё обошлось и хозяин не тронул щенков. Но уже утром настырный человек опять вынес её детенышей со двора. Так повторялось раз пять. Хозяин был терпелив. Но То была терпелива и умна. Она пробралась на соседний заброшенный участок и, дождавшись, когда хозяин по нужде отправился на задний двор, тихо протолкнула через пролом в заборе первого щенка. Человек посмотрел на маленького увальня, подхватил его и, внимательно посмотрев вокруг, расхохотался. То поняла, что щенок пристроен.
На следующий день она выпустила – через тот же пролом – следующего. Его тут же поставили у миски к первому. Когда через день То проталкивала через пролом очередного, она увидела человека, с усмешкой наблюдающего за её потугами: щенок был толстенький и глупый – всё время растопыривал ножки. Подтолкнув упиравшегося щенка и отдышавшись, она посмотрела в ту сторону, откуда хозяин двора наблюдал за ней – его не было. Но на следующий день пролом оказался гораздо шире и острые зазубрины аккуратно зашкурены…
Однако в нынешних развалинах было не совсем спокойно. В сумерках здесь надолго зависал один из местных пропойц – прятал очередную бутылку от бдительной жены. И всякий раз, когда «горели трубы», приходил и тихо – глотками – заливал их, поскуливая и размазывая пьяные слёзы. Потом, успокоившись, аккуратно съедал луковицу, не очищая её от шелухи. Дул на ладони. Заскорузлым ногтем, поскребя, делал на этикетке новую метку. Затем, довольно крякнув, прятал бутылку до следующего визита.
Был и еще один, бесшумной тенью мелькавший – ночь за ночью – за грудами раскрошившегося кирпича. Анемичный долговязый юнец – сынок известной торговки водкой, проклятой жёнами всех местных пропойц. Он надолго застывал, словно чего-то ожидая, вглядываясь в соседний двор. То уже привыкла к его безмолвному силуэту. Но как-то за полночь женщина, проходя по дорожке с корзиной белья, увидев через низенький штакетник белеющую соляным столбом фигуру в лунном свете, вскрикнула от испуга. Тень рванулась. Но женщина неожиданно резким голосом закричала ей вслед: «Будь ты проклят! И ты, и всё гнилое семя твоей беспутной матери! Что ты здесь забыл?»
То не понравился её визгливый голос, совсем не похожий на её обычный.
После этого случая женщина уже не вывешивала ночами стираное бельё. Но и мальчик больше не показывался.
Женщина продолжала тихо жить в доме со спившимся мужем. То уже не нравились ни её голос, ни её смех. Собака презирала её – слабую.
И в один из дней она показала женщине степень своего презрения…
Всё произошло прямо перед окном дома женщины, когда та вывешивала проглаженную занавеску. То демонстративно косилась на неё… Женщина не закричала. Она молча смотрела, побледнев. Потом, открыв дверь, ненавидяще глядя на То и её дружка, глухо скомандовала: «Пошла, тварь!»
То неторопливо ушла со двора.
Прошло два-три месяца. То не приходила во двор женщины. И женщина, случайно увидев собаку на улице, уже не подзывала её, как бывало прежде.
Как-то, тихим августовским днём, двор огласился яростным лаем. Резко распахнулась калитка, и во двор залетела То. За нею – пара «немцев» – дог и овчарка. Дети, игравшие в саду, испуганно завизжали. То, сделав крюк у самого забора, стремглав выскочила на улицу. Пара – следом…
4
Собаки ринулись вглубь двора.
Отчаянный визг перепуганных детей. Рявканье дога, трубный лай овчарки и остервенелый лай мчащейся от них во весь опор дворняги.
Всё это промелькнуло перед её глазами в какие-то секунды.
Размахивая мокрой простынкой, она рванула наперерез разъярённым собакам. В мгновение ока сгрудила в охапку детей и, высоко подняв их над головой, начала кричать. Её высокий крик заглушил эту сумасшедшую какофонию. Собаки осели и, сделав круг, выскочили из ворот.
В ту неделю их тихий двор превратился в ад. Не проходило дня, чтобы эта сумасшедшая тройка не влетала во двор, разметая всё и вся на своем пути. Не отошедшие от первого ужаса дети истерично плакали, глядя на эту гонку из окошка. Женщина боялась выпускать их во двор. Хлипкая калитка не выдерживала напора мощных тел, и собаки, перескакивая через все заслоны, яростно гнались за обезумевшей дворняжкой…
Наконец, появились хозяева породистых псов. Двое подростков – родственники дальних соседей, изредка появляющихся в опустевшем после войны доме.
– Не кричи на собак – у них нервная система тонкая, – предупредил старший из них.
– А у моих детей – канаты, думаешь? Уведите их отсюда – здоровее будут, – огрызнулась она.
– У них – свой интерес. Они территорию делят… У вас тут собака в соседнем дворе… злая. Может, они поиграют?
– Да пусть делают что хотят, лишь бы сюда не врывались…
– Мы проследим…
В тот вечер и всю ночь шёл дождь.
В домике убаюкивающе стрекотала швейная машинка.
На рассвете женщина услышала протяжный вой.
У ворот стояла тощая хромая сука, постоянно мелькавшая тенью на свалке в конце их длинной безжизненной улицы.
Женщина шугнула собаку. Но та, отбежав немного, опять тоненько завыла.
Женщина вышла за ворота.
Псина, поджав хвост, засеменила впереди.
…Они пришли не в соседний – в прилегающий к нему двор. Невыносимо пахло собачьей шерстью и застоявшейся кровью. На мокром асфальте лежала То, тяжело дыша. От брюшины до хребта розовела обнажённая кожа. Содранный лоскут шкуры лежал откинутым на вздымающийся бок. Собака сосредоточенно смотрела перед собой.
Женщина опустилась на корточки перед ней...
– Прости меня… – осторожно коснулась свалявшейся шерсти на холке.
Собака, по-прежнему тяжело дыша, медленно подняла глаза на неё. И снова уставилась в пустоту.
Она пролежала так до вечера. Не притронулась к еде. Не обратила внимания на суетливые хлопоты то и дело всхлипывающей женщины, сооружавшей над нею небольшой навес. Только жадно пила.
Когда женщина вечером шла к ней, ей показалось, что она слышит её повизгивание. Ускорила шаг. – Собака безучастно смотрела в темноту, чёрным пятном выделяясь на сереющем в сумерках асфальте.
Опять повизгивание… Звук раздавался из развалин саманного дома. Женщина перелезла через пробоину в заборе, проваливаясь в высоком бурьяне, подошла к печной нише. Тёмные и светлые шерстяные комочки обиженно заскулили. Щенки. Много…
К утру третьего дня То умерла.
Ей было покойно.
По улице, к себе домой, шла женщина.
За нею – семеня и переваливаясь на кривых ножках – семеро щенят…
checheninfo.ru
Источник информации : Журнал "Нана"
