АЛЕКСАНДР ПРЯЖНИКОВ
Моему другу Аскеру Додуеву, подавшему идею этой книги посвящается.
От автора
Как известно, великий Вольтер каждый год 27 августа поминал тех, кто погиб в Париже за несколько часов по-летнему короткой и необычайно длинной ночи Святого Варфоломея. Всякий раз он испытывал нечто похожее на приступ хронической болезни, и когда его спрашивали: «К чему такие страдания? Вы – гугенот?», Вольтер неизменно отвечал: «Я – человек!»
Эта книга – вовсе не покаяние. Каяться можно лишь в том, что сотворил лично.
Это не путеводитель по Кавказу. Чем больше я узнаю коренных обитателей этого гигантского региона, их историю, традиции и культуру, тем больше убеждаюсь в том, что о Кавказе я ничего не знаю. К тому же с представителями одних народов меня связывает тесная многолетняя дружба, с представителями других народов я ни разу не сидел за общим столом. В некоторых местах я бываю часто и подолгу, в некоторых останавливался проездом, в некоторые не попадал ни разу.
Это не воспоминания о встречах с интересными людьми. О каждом человеке, с которым мне посчастливилось познакомиться, можно написать если не роман, то повесть.
Эта книга – робкая попытка почувствовать себя Человеком.
Кавказ начинается в Нахичевани
И пусть это никого не удивляет, ибо такой город в России был, а, вернее есть и всегда будет. Более двух веков тому назад крымские армяне перебрались на Дон, разумеется, не без помощи центральной российской власти. К большому счастью, и для армян, и, в особенности, для Дона, власть представлял Александр Суворов. Тот самый, который двумя блестящими победами склонил к миру Османскую Порту, а потом поставил точку в жуткой и кровавой летописи пугачевского бунта. Он еще не был ни фельдмаршалом, ни графом, но обладал редкостной энергией гения, а гений, как известно, всегда опережает время. Даже помимо своей воли, даже выполняя приказ. К слову, его предшественники: Румянцев и Прозоровский, как и положено сановным консерваторам, противились благой и, безусловно, прогрессивной идее. Скорее всего, они бы затормозили дело, опутав его безразмерными сетями российской неспешности и волокиты. А там, глядишь, у матушки-Екатерины нашлись бы дела и поважнее. Но Суворов исполнил монаршую волю ретиво и последовательно. Армяне тронулись в путь, оказавшийся для многих последним, однако, угроза возвращения полуострова под власть турок и последующей за этим непременной резни гнала их на Восток.
Старания полководца объясняются еще и тем, что он обладал глубочайшей набожностью, а потому оказание помощи братьям-христианам считал своим священным долгом.
Именно защита единоверцев стала официальным лозунгом переселения. В сложные хитросплетения подлинных политико-экономических резонов были посвящены немногие. Что же возобладало тогда? Человечность и вера, или же государственный цинизм? Сказать трудно, хотя, в политике второе, как правило, тщательно камуфлируется первым.
Последняя четверть восемнадцатого века отличается такой концентрацией поистине великих событий, изменивших Европу, да и весь мир, что миграция нескольких тысяч человек в степной глуши российского Юга казалась современникам чем-то малозначительным и мизерным. Но в истории Дона приход крымских армян сыграл определяющую роль. В 1779 году, был основан новый город - Нор-Нахичевань и это навсегда изменило ландшафт огромного края.
Посредине бесконечной столешницы Великой Степи вдруг, откуда ни возьмись, появились горы. Правда, горы виртуальные, но это сути не меняет. Возникает законный вопрос: какое отношение к горам имеют армяне крымские, чьи предки покинули окрестности Арарата еще в XI веке? Невысокий хребет, протянувшийся от Балаклавы до Феодосии – не в счет, а Гёзлев (Евпатория), Орабазар (Армянск), Ор-капы (Перекоп), знаменитые своими общинами, и вовсе находятся на равнине. Тем не менее, нынешние ростовские и приазовские армяне являются носителями культуры, традиций и каких-то особых, неуловимых ритмов, присущих, исключительно, горцам. В чем же дело? А дело, наверное, в том, что каменные громадины, дремлющие под толстым панцирем вечных льдов и снегов, издревле обладали магическим влиянием на человека. Тот, кому посчастливилось родиться у подножия, в ущелье или на склоне, тот, кто однажды вдохнул этот воздух, увидел это ослепительное сияние в прозрачном небе, оказывался носителем особой генетической информации, которую стереть не в состоянии ни цивилизационные скачки, ни насильственная ассимиляция, ни годы, а то и века вынужденного изгнания.
В доме адыга-мухаджира непременно найдется лоскутик черного бархата, на котором его прапрабабушка вышила бисером и слезами контуры Ошхамахо. В доме калмыка вместе с портретом Чингиз-хана и Далай-ламы будет картинка, с нарисованными Алтайскими горами: память о сказочной, прекрасной Джунгарии, покинутой навсегда. В доме армянина, даже если он никогда не бывал на своей исторической родине, даже если забыл свой язык, обязательно отыщется изображение Арарата.
Но это явление иррациональное, стало быть, не поддающееся ни законам логики, ни серьезному статистическому учету. Где же ratio, без которого Екатерина никогда не принимала политических решений? Что приобрела страна, кроме очередного источника для вдохновения художников и поэтов?
С приходом армян на Дон и в Приазовье навсегда изменился пейзаж социальный. Мастеровой, торговый люд, живший на стыке Востока и Запада, стал естественным, позитивным противовесом удалому, воинственному казачеству, до сей поры не тронутому урбанизацией. Наступивший общественный паритет оказался той самой базой, на которой начали развиваться южнороссийские города.
Разумеется, взаимоотношения между двумя народами, вынужденными жить по соседству, складывались безоблачно далеко не всегда. Тем более что консервативные казаки не жаловали пришлецов. Однако история Дона не знает серьезных конфликтов между автохтонным населением и армянской диаспорой.
Справедливости ради надо сказать, что большой любви и близости тоже не было. Жили порознь. Роднились редко. Но каждый занимал свою нишу, и все прекрасно дополняли друг друга. Мне кажется, это есть формула идеального сосуществования разных людей в одном государстве. Армяне проживали даже в таком закрытом, режимном и чопорном городе, каким был дореволюционный Новочеркасск.
Торговля, ремесла и промышленность в Новочеркасске развиты слабо. Торговля преимущественно находится в руках иногородних и армян. Ремесленники тоже в значительной части иногородние.
Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон 1890—1907.
Процитированная статья датируется 1895 годом. И четверти века не пройдет, как Россия перестанет существовать, а казаков, главную ее опору, объявят вне закона. Вместе с казачеством будет уничтожено и равновесие, которое десятилетиями обеспечивало на Дону стабильность, процветание и межнациональный мир. Кровью и ужасом полнится первая половина двадцатого столетия. Апологетам рукотворного рая удалось построить на земле нечто прямо противоположное, и в этом аду сгорели не только деревни и города, но и целые народы. Однако донские армяне выжили и, что самое удивительное, сохранили свою национальную идентичность.
Сегодня их на Дону по официальным данным около ста тысяч. Большинство знают свой язык, историю и традиции. Будучи от природы людьми открытыми и общительными они, подобно своим предкам, продолжают существовать в тесных границах этнических общин. Это парадоксальное, на первый взгляд, явление служит той самой крепостной стеной, что защищает их от ассимиляции. Но как бы они не противились, прогресс и естественный ход времени берут свое. К тому же нельзя забывать о любви, о великой и плодотворной силе, с которой она притягивает друг к другу молодых людей, заставляя забывать имущественные, сословные и национальные предрассудки. И на свет появляются дети, в чьих метриках значатся русские фамилии и имена, а в неславянских черных глазах искрятся и переливаются отблески горных вершин никогда не виданной прародины.
Хотя, причем здесь паспортные данные. Я лично знаю этнического армянина, посвятившего свою жизнь собиранию казачьих песен. Благодаря ему многие шедевры музыкальной культуры Дона впервые записаны при помощи нотных знаков и этим спасены от забвения.
Не стоит, также забывать, что самую патриотическую фразу в истории отечественного кинематографа: «За державу обидно», на радость русским государственникам произнес актер армянского происхождения. Отец Павла Луспекаева, сыгравшего роль таможенника Верещагина в фильме «Белое солнце пустыни», родился в Больших Салах – одном из поселков Мясниковского района, заложенном крымскими переселенцами. Примечательно, что матерью Луспекаева была донская казачка.
От брака казачки и армянина на территории Всевеликого Войска Донского родился Петроний Гай Аматуни - страстный авиатор и писатель-сказочник, наш отечественный Экзюпери. Его фантастической трилогией «Гайяна» я и мои сверстники зачитывались в детстве.
Большие Салы, Чалтырь, Крым, Султан-Салы, Несветай, Самбек. Все эти красивые, ухоженные и поныне зажиточные селения стали памятниками человеческой выносливости, терпению и трудолюбию, которыми природа наградила армян. Они превратили кусок безжизненной приазовской степи в оазис благополучия и процветания. А щедрая земля отблагодарила их сполна. И не только хлебом насущным, но и талантливым потомством.
Живым воплощением этой земной щедрости стал великий Мартирос Сарьян. Сполна напитавшись в детстве раскаленным степным солнцем, он стал непревзойденным колористом. Его картины известные на весь мир, поражают воображение зрителя ярчайшей цветовой гаммой. Застыв навсегда с палитрой в руках, он теперь встречает гостей на въезде в Нахичевань.
Донские армяне, как и положено малочисленному этносу, боготворят своих героев. На площади Карла Маркса стоит прижизненный памятник, поставленный в честь замечательного борца греко-римского стиля, чемпиона Сиднейской олимпиады, Вартереса Самургашева.
Упомянутая площадь – это своего рода книга, каменное повествование о славных и трагических событиях пережитых Нахичеванью. До революции она называлась Екатерининской, и украшала ее статуя великой императрицы, коей жители города были обязаны лично обретением своей новой родины. Потом Екатерину сменил основоположник научного коммунизма, однако, его прямой наводкой из танков расстреляли немцы во время оккупации. После войны памятник Марксу восстановили, зато разрушили старинный храм Сурб Григор Лусаворич (Святого Григория Просветителя). Там теперь стоит памятный знак, наводящий уныние и тоску, ибо нет ничего тоскливее памятных знаков человеческому варварству.
К великому счастью, и война, и оголтелый атеизм левацкой черни оставили в целости главный храм диаспоры – церковь Сурб-Хач.
Приход армян на Дон не только стимулировал развитие городов, но и значительно укрепил христианские устои, поскольку именно этот народ первым принял Христианство на государственном уровне почти за семьсот лет до Киевской Руси. Переселенцы привезли с собой уникальные хачкары, из которых древнейшим считается Анийский хачкар, крест-камень, вывезенный из города Ани в Крым еще в VI веке.
Сурб-Хач в переводе с армянского означает Святой Крест. Остается лишь удивляться, как и каким образом, слово «хач», обозначающее символ Христианской веры, в языке народа, считающего себя главным поборником этой самой веры, превратилось в обидное оскорбление, которое достойный человек никогда не произнесет по отношению к другому.
«Ростов – ворота Кавказа», «Мы живем на Северном Кавказе», - любят повторять мои земляки, но именно потомки тех, кого вел по степи Александр Суворов, наполняют смыслом эти слова. Как острая, ароматная приправа делает ярче и выразительнее вкус любимого блюда, так и они делают ярче и выразительнее нашу повседневность.
Мы уже не представляем нашего стола без тонкого, как простынь, лаваша, без наваристого хаша, без мацони и долмы. Мангал теперь имеется в каждом доме, а от легкого дымка над ним родной воздух становится еще более родным.
Наш литературный язык обогатился за счет неповторимого акцента и столь же неповторимого чувства юмора.
Мы привыкли к звукам зурны на армянских похоронах. Мы восхищаемся искусством Дживана Гаспаряна, даже не ведая о том, что название инструмента «циранапох» переводится на русский как «душа абрикосового дерева».
Абрикосы в наших краях растут повсеместно. В июле перезрелые плоды падают на раскаленный асфальт, и улицы пахнут сладким повидлом. А в затейливо украшенных домах живут великолепные ювелиры, мастера часовых дел, сапожники, строители и, конечно же, непревзойденные торговцы. Армянский торговец на просьбу покупателя никогда не отвечает «нет». Он говорит: «Поищем, закажем, найдем». И от того в самой захудалой лавчонке полным-полно постоянных клиентов. Такая активность оказывает благотворное влияние и на конкурентов. Мне доводилось бывать в южных городках, где по каким-то неведомым причинам армяне исключены из торговли и, так называемой, сферы общественного питания. Надо сказать, что без их присутствия и то, и другое выглядит убого и уныло.
Нахичевань-на-Дону была, есть и будет. И пускай она стала районом Ростова еще в 1929 году. Ведь город создают и сохраняют его жители. А донские армяне не меняют своих привычек. Нелепой праздности и пьянству они предпочитают систематический труд. Они заботятся о своих многодетных семьях, стараясь каждому ребенку дать образование или хотя бы хлебное ремесло. Они обожают свадьбы и юбилеи, собирая за одним столом самых-самых дальних родственников. Они любят дарить и получать в подарок золотые вещи, и невесты, порою, не могут пошевелить пальцами от нанизанных драгоценных колец. Их мужчины, с истинно кавказским пижонством хвастаются друг перед другом новыми машинами, цепочками и печатками и цокают языками вслед полным белокожим блондинкам. Их женщины дефилируют по Большой Садовой улице, демонстрируя вычурно красивые наряды и источая сладкий восточный аромат. Они чтут старших, хранят родовые связи и берегут честь своих сестер. И пока этот маленький мир существует, Кавказ будет начинаться в Нахичевани.
Страна бессмертных
- Все, чтобы мы ни делали, даром не пройдет, - говорит мой собеседник спокойно и рассудительно, - все будет учтено. И за наши сегодняшние безобразия ты станешь, скажем, собакой, а я - блохой на твоем хвосте.
Мне хочется посмотреть ему в глаза, но они скрыты тонкими прорезями промеж смуглых век. Я уже привык и к этим глазам, и к этим непроницаемым лицам. Научился ценить странное своеобразие местных взаимоотношений, привыкать к непривычному. А потому, какая-то неуловимая интонация в голосе убедила меня: мой vis-a-vis говорит всерьез.
- И что теперь делать? – спрашиваю я. - Запасаться собачьими консервами или сойти с ума от ужаса?
- Никакого ужаса в этом нет. Ужас, если душа попадает в камень. Из камня нет выхода. Но это тебе не грозит: ты столько зла не сделаешь. А собакой быть хорошо. Вот я в прошлой жизни был собакой. Любил своего хозяина. Когда на него напали, бросился защищать. Погиб. Но хозяина спас. За это стал человеком. Даже добился кое-чего…
Этот разговор окружающие посчитали бы полным бредом, будь я в Европе, но я – в Калмыкии, и Европа видится такой же далекой и недосягаемой, как Большая Медведица над головой, которую здесь называют Долан Бурхан (Семь Богов).
Вообще, граница, проведенная по карте между двумя частями огромного материка, кажется мне условной и надуманной. И дело даже не в разрезе глаз: без представителей азиатской расы уже невозможно себе представить западные города. Дело не в одежде: носить меховые шапки с волчьими и лисьими хвостами невозбранно никому. Дело не в пагодах и не в перезвоне колокольчиков на ветру: интерес к буддизму растет повсеместно. Дело в мировосприятии местных жителей, которое на юге России европейским никак не назовешь. А мировосприятие формируется под влиянием особенностей климата, рельефа, качества земли, дарующей хлеб, да питьевой воды из ручья или колодца.
Юг нашей страны, признаем ли мы ее в границах нынешней федерации или империи, исчезнувшей навсегда, занимает бесконечная Великая Степь. Страшный, безжалостный океан первозданной суши, поражающей своим могучим спокойствием. Даже в наш цивилизованный век степь не утратила безлюдья и простора, неведомого тесной, компактной Европе. На территории Калмыкии без труда могут разместиться Бельгия и Дания. Вот только совокупное население двух этих стран приближается к шестнадцати миллионам. На территории Степной республики сегодня живут 282 000 человек, из них, собственно, калмыков – чуть больше половины, и это число уменьшается постоянно.
«Грядет третий исход», - наперебой твердят гелюнги и зурахчи, напоминая о том, что народ уже пережил два массовых переселения.
Сначала тайши Хо-Урлюк вывел ойратские племена из предгорий Алтая и Тянь-Шаня в междуречье Дона и Волги. Они перешли великую русскую реку в районе местечка Цаган-Аман, что переводится, как «Белый рот» и основали Калмыцкое ханство.
Второй раз они тронулись в путь во время Второй мировой войны, когда Сталин объявил их вне закона.
Как бы это страшно не звучало, но третий исход уже начался. Его признаки бросаются в глаза даже не самому наблюдательному путешественнику. Помню, как однажды я ехал в Элисту через Городовиковск, который прежде назывался Башантой. Маленькая автостанция выглядела запущенной и неухоженной. Там и тут виднелись заброшенные, полуразрушенные здания. И неподалеку от останков кафе «Тюльпан», я прочел на заборе объявление: «Автобусы в Москву ежедневно», с указанием времени отправления. Чудовищный Мальстрём бездушной, далекой столицы ощущался даже здесь. Хотя, в последние годы на Первопрестольную принято валить все грехи и беды, включая те, к которым она непричастна по определению. Калмыки перестали сопротивляться ассимиляции не сегодня и не вчера. Выросло, как минимум, три поколения людей, не знающих родного языка.
Национальная периодическая печать работает, газеты выходят регулярно. Существует замечательный калмыцкий театр и национальное телевидение. Десятки энтузиастов пытаются как-то переломить ситуацию, прививая молодым людям любовь к устному искусству своих предков, традициям, культуре. На этом поприще много лет успешно трудится замечательная актриса Ольга Надвидова.
Но бытовую калмыцкую речь можно услышать на улице или в магазине только в исполнении стариков. Благодаря этим милым, добродушным старикам, помнящим депортацию, нынешние школьники кое-как справляются с домашними заданиями по родному языку.
Однако не все так просто и однородно, как неоднороден и непрост этот малочисленный азиатский народ.
Первое, что следует выучить по приезде в республику, это даже не «мендет» (традиционное приветствие), а названия четырех субэтносов, составляющих то, что ныне именуется этнонимом «калмыки», хотя сами калмыки называют себя ойратами. Итак, запоминайте: торгуты, дербеты, бузавы, хошеуты. Каждый субэтнос, в свою очередь разделяется на многочисленные роды: бага-дербеты, шарнут-чоносы, шарс-багуты и т.д. Но эти этнографические изыски знать гостю не обязательно.
Разные люди относятся к такому делению по-разному. Некоторые при всяком удобном случае подчеркивают заслуги и достоинства своего рода. Другие со всей непосредственностью и прямотой предлагают «бить морду тем, кто разделяет калмыков, которых и так мало». Но правота, как обычно, на стороне объективной реальности: различия между представителями упомянутых четырех субэтносов слишком значительны, чтобы ими пренебрегать. Эти различия касаются всего: начиная от истории и происхождения, заканчивая особенностями питания и поведения.
Если бы каждый субэтнос обзавелся бы собственным футбольным клубом, то, простите за каламбур, главное дерби происходило бы между дербетами и торгутами.
Торгутов в абсолютном исчислении более всего. Они расселены по территории огромной республики, однако, их главная вотчина – прибрежные районы Волги и Каспия.
Дербетов меньше, но они живут более компактно в центре безводной степи. За редким исключением, дербеты не умеют плавать, воспринимают воду, как враждебную человеку среду, и не едят рыбу, называя ее по-старинке «усна хорха», то есть «водяные черви».
Это свойство более других этнических групп роднит их с монголами, также не воспринимающими рыбу в качестве пищи. Я был свидетелем, как во время международного театрального фестиваля в Элисте представители монгольской делегации вежливо отказывались от стерляди, поданной к столу. И никакие уговоры, и рассказы о том, что в России это царская еда, не помогли.
Для многих торгутов, наоборот, рыбный промысел был наследственным делом. Своей бесшабашной отвагой и рыбацким мастерством браконьеры Лагани и Цаган-Амана славились на всю страну. К сожалению, те времена, когда на раздувшуюся от икры десятикилограммовую самку осетра выменивали бутылку водки и пачку сигарет у проезжих туристов, давно прошли. Жесткие природоохранные законы и, главное, резкое уменьшение популяции ценных рыб свели профессию на нет. Но и сегодня находятся удальцы, которые рискуя свободой, а порою, и жизнью отваживаются на опасный промысел. Поскольку одним удачным уловом можно кормить семью в течение целого года, а других источников дохода нет.
Описанные различия значительно обогатили местный фольклор взаимными шутками, анекдотами и пикировками. Среди дербетов, например, существует поверье, что торгутов не посылают в разведку, ибо от постоянного поедания рыбы их кости настолько напитаны фосфором, что светятся в темноте.
Торгуты, в свою очередь, уверены: привычка дербетов есть мясо каждый день чревата вспышками немотивированной агрессии. Свой тезис они щедро иллюстрируют умопомрачительными историями из жизни.
Другая серия историй и анекдотов замешана на противопоставлении изворотливого и хитрого торгута прямолинейному и простодушному дербету, хотя, рассказчики всегда преувеличивают.
Шутки – шутками, но дербеты и торгуты, действительно ведут себя по-разному, особенно воздавая должное Бахусу. Калмыцкое застолье – явление особое. Вся пассионарность, вся необузданность народа выставляется напоказ. Душа приходит в резонанс с древними ритмами Великой Степи и несется вперед, как взбунтовавшаяся лошадь. Этот калейдоскоп человеческих страстей вызывает ужас и недоумение у попавших на пирушку горцев, которые с детства приучены к строгому, немного чопорному этикету.
Подвыпившие торгуты веселятся, поют, признаются друг другу в бесконечном уважении, могут прослезиться, ну, совсем, как украинцы или донские казаки.
Дербеты пьют молча и мрачнеют. От рюмки – к рюмке, от тоста - к тосту. Возможно, алкоголь вызывает к жизни неприятные воспоминания. Возможно, былые незначительные обиды видятся по-иному через прозрачную линзу винного спирта. В таком состоянии любой, самый пустяшный повод может послужить причиной скандала или даже банальной драки.
Моя добрая знакомая, часто подрабатывающая на свадьбах тамадой, рассказывала мне, что порою мужчины молча встают из-за стола, молча выходят на улицу, разбивают друг другу физиономии в кровь, потом также молча умываются, садятся за стол и продолжают пить.
Подобные вещи выглядят как-то диковато, но все это нивелируется крайней степенью незлобивости и полным отсутствием злопамятства, присущим калмыкам вообще, и дербетам в частности. Утром никто ни на кого не обижается, не припоминает бранных слов и нелепых поступков.
К чести дербетов, они ревностнее других оберегают родной язык и обычаи старины.
Этого нельзя сказать о бузавах. Они проникли на Запад дальше всех, и, расселившись на Салу, Егорлыке и Маныче, создали уникальную субкультуру калмыцкого казачества. Они служили, воевали и умирали бок о бок с донскими станичниками, носили казачью форму, отличаясь лишь желтым цветом лампасов. Они охотно принимали православие, не препятствовали межэтническим бракам. С годами это привело к тому, что многие чистокровные калмыки стали носить русские имена и фамилии. К примеру, нынешнего президента Степной республики зовут Алексей Маратович Орлов.
С другой стороны в казачьих семьях появились скуластые, смуглые, невероятно выносливые и сильные физически потомки. По крайней мере, двое из них вошли в историю. Это создатель Добровольческой армии Лавр Корнилов и легендарный атаман Яков Бакланов.
Близость к казачеству сослужила калмыкам дурную службу во время войны.
Не секрет, что многие казаки, уцелевшие после устроенного большевиками геноцида, воспринимали войска Вермахта, как своих освободителей, а потому добровольно шли служить под гитлеровские знамена. Вполне закономерно, что какая-то часть калмыков также не избежала участи коллаборационистов, что впоследствии послужило формальным поводом для депортации в Сибирь всего народа.
К сожалению, и по сию пору горячие головы возлагают вину за депортацию на бузавов. Эти обвинения, мягко говоря, не состоятельны, но окрашены эмоционально, что добавляет им жизнестойкости.
Хошеуты – группа самая малочисленная. Исследователям и любителям старины этноним известен благодаря уникальному архитектурному памятнику. Вернее тому, что от него осталось. В селе Речное Харабалинского района Астраханской области находится Хошеутовский хурул - единственный калмыцкий храм дореволюционной постройки. Его возвели в память о воинах-степняках, принимавших участие в войне 1812-14 годов. Теперь это своеобразный символ боли, унижений, потерь и человеческой несгибаемости. Сооружение, потрясавшее современников великолепием и красотой, пережило революцию, войну и даже сталинский геноцид. Храм не действовал. Свитки были сожжены, колокольчики переплавлены, гелюнги сгинули в лагерях, но камни оставались нетронутыми и не имеющий аналогов архитектурный ансамбль существовал. Потом пришли шестидесятые – эпоха космонавтики и золотой век воинствующего Хама. Большую часть памятника павшим героям разобрали, чтобы построить… коровник. Каким-то чудом молельня и центральная башня сохранились. Теперь энтузиасты мечтают о восстановлении.
Астраханская область стоит на втором месте по численности проживающих на ее территории калмыков после, собственно, Степной республики. Оно и немудрено: сама область появилась по воле Сталина в конце 1943 года, но административно-территориальное деление, это одно, а историческое расселение – совсем другое. Примерно полторы тысячи калмыков живет в Волгоградской области, около тысячи – в Ростовской. Однако эти цифры – не идут ни в какое сравнение с численностью диаспоры в Синцзянь-Уйгурском автономном районе Китая. По официальным данным она превышает миллион.
Череда страшных и затяжных межэтнических конфликтов современности отодвинула проблему синцзяньских калмыков на второй, а то и на третий план. Они не бунтуют, не создают террористических организаций, не захватывают заложников. Но в их среде крепнет и силится желание воссоединения со своими донскими и поволжскими сородичами. Именно сородичами, именно так они воспринимают гостей, приезжающих из Степной республики в Урумчи.
Оказываемый прием настолько впечатляет наших соотечественников, что они возвращаются на Родину другими людьми. Там во время щедрых застолий, под пение джангарчи всякий раз рождается надежда, что долгожданное слияние разрозненных частей великого народа все-таки произойдет.
Синцзяньские калмыки, разумеется, не все, но значительная их часть, действительно готовы оставить недружелюбный Китай и переехать в донские и волжские степи. Они бы могли вдохнуть новую жизнь в регион, переживающий не самые лучшие времена, и принести неоценимую пользу России. Надо сказать, что в самой Степной республике от Городовиковска до Лагани полным-полно сторонников такого сценария. Не хватает самой малости, а именно: волевого решения политиков, но мне думается, что такое решение не будет принято никогда.
Официальная причина бездействия – нежелание портить отношения с Великим Восточным Соседом. Однако верится с трудом, чтобы руководство страдающего от перенаселения Китая стало бы чинить препятствия эмиграции ничтожной части своих граждан.
Подлинная причина совсем иного свойства. Появление даже ста тысяч калмыков в междуречье Волги и Дона полностью изменит сложившуюся расстановку сил на Северном Кавказе, что может привести к непредсказуемым последствиям. К тому же человеческая память обладает завидным постоянством, а в памяти горцев накрепко засели отголоски кровавых, трагических событий, участниками которых были калмыки.
«Спи, сынок, а то приедет калмык на мохнатой лошади и кривой саблей перережет тебе горло», - так, или примерно так, пели женщины в абазинских и кабардинских аулах. Эти колыбельные сохранились до сих пор. Стоит ли удивляться? Ведь сохранилась в русском языке поговорка про незваного гостя, который хуже татарина, хотя последний набег крымских татар был во время русско-турецкой войны 1767-74 годов.
Страшно сознавать, что человеческая история написана кровью. То, что она написана кровью невинных – страшно вдвойне.
Здесь необходимо обратиться к замечательной книге российского юриста и краеведа Григория Прозрителева «Военное прошлое наших калмык», изданной в Ставрополе в 1912 году.
Война с Турцией 1735-36 года началась кровопролитием на Кубани.
Черкесы и кабардинцы напали на русские весьма слабые укрепления и села.
И вот кочевавшие по Егорлыку калмыки двинулись на Кубань и начались те ужасы, которыми не раз сопровождалось подобное шествие: в верховьях Урупа они вырезали ногайцев.
Покончив здесь свое кровавое дело, Омбо (калмыцкий хан Дондук-Омбо, внук легендарного Аюки. А.П.), усиленный казаками, пришедшими к нему с Дона и Терека, двинулся на Зеленчук.
Страх перед калмыцким нашествием был так велик, что ногайцы, десять тысяч кибиток которых стояли в верховьях Зеленчука, поспешили передаться в русское подданство и спасли себя тем, что немедленно выселились в русские пределы на Куму и Терек.
Верная добыча ускользнула от Омбо, но калмыцкий хан нашел другую. Со своими калмыками, донцами, терцами он прошел по всей Кубани от истоков ее до устья.
В две недели богатый, густо населенный край был обращен в пустыню. Огонь истребил все города, становища и аулы. Турецкая крепость Копыл, где пребывали турецкие сераскиры, была разрушена до основания. Подвернувшиеся на пути калмыкам станицы некрасовцев были разорены и сожжены. Каково было разорение края, лучше всего свидетельствует тот факт, что после ухода Омбо некому было прибирать валявшиеся трупы…
Это всего лишь эпизод, но сколько подобных эпизодов никогда не войдет в официальные учебники по истории Отечества. Апологеты имперства любят выставлять напоказ сияющие фасады, а выгребные ямы и задние дворы стараются держать в секрете даже от самих себя. Российская власть до сих пор старается забыть, какими средствами строилось могучее государство. Но калмыки помнят о своих делах, гордятся ими, несмотря на пролитую некогда кровь. Они знают, что своим существованием империя в немалой степени обязана им.
Двести лет Романовы, а затем Гольштейн-Готторп-Романовы использовали силу и отвагу, мощь и выносливость малочисленной нации, временем и пространством отчужденной от цивилизованной Европы. Выкачав без остатка энергию и мощь, навсегда перессорив с соседями, российские монархи предали забвению своих вернейших вассалов. К концу XIX века положение калмыков было ужасающим: невежество, нищета, сифилис, полученный «в подарок» от русских женщин, туберкулез и, конечно же, беспробудное пьянство. Вот что писал по этому поводу Прозрителев:
Время, прожитое калмыками в Европе, определяется всего тремя столетиями, в течение которых постепенно угасли духовные силы народа: калмык поник головой и погрязает в пьянстве и вымирает.
Прошлое этого народа и горячая преданность русскому делу обязывают к работе на пользу его для приобщения его к культурным успехам настоящего, и надежды на возрождение этого способного и сердечного народа основываются на том сильном движении к образованию, какое замечается среди наших калмыков в последнее время, под влиянием широко и разумно поставленного нашим инородческим управлением дела народного образования.
Образование стало тем единственным, спасительным шансом на жизнь, который посулило калмыкам новое столетие. И, надо сказать, они его не упустили, отстояв свое право на бессмертие. Сегодня калмыцкие дети украшают своим присутствием лучшие вузы России и Зарубежья. Они оказываются первыми на международных интеллектуальных форумах в самых различных областях человеческого познания. А уж победы юных степняков за шахматным столом и вовсе стали привычными.
На краю краев бескрайних
Бывая в Элисте, нужно хотя бы раз обязательно съездить в Астрахань. Необозримая бесполезность и бессмысленность пресловутого русского простора постигается именно на этой дороге. К чему все эти слезы об утраченной навсегда Аляске и Финляндии, если вокруг царит вечная и опасная пустота. Пустота, которую никто не тревожил многие тысячи лет и не потревожит еще столько же. Но через полтора десятка километров суетные мысли о странностях и несообразностях отечественной геополитики отойдут, и вас захватит степь, причем, как это ни странно, захватит своим многообразием и парадоксальностью.
Пейзаж настолько прост, что нарисовать его способен даже маленький ребенок, если взрослые дали ему кисть, две краски и тонким карандашом прочертили ровную линию посередине листа. Верхнюю часть закрасил голубым, нижнюю – зеленым… Картина готова.
Но, на самом деле, написать с натуры портрет Великой Степи не под силу никому, хотя бы от того, что цвет здесь меняется ежеминутно.
Незадолго до восхода по обе стороны дороги течет мутная акварель утреннего тумана, сгущаясь в неглубоких ложбинах. Потом первые лучи, косо падая с востока, блестят на зеркальной поверхности где-то вдалеке. Что это, мираж? Или берег неглубокого озера?
Солнце вызывает к жизни коренных жителей этих мест. Прочь от дороги убегают зайцы, заслышав шум колес. В кювете корсак лакомится ягненком, сбитым машиной пару дней назад. А справа и слева на столбах, сухих стволах деревьев и даже на пнях сидят рыжие орлы. Их так много, что один, неудачно взлетая перед автобусом, ударяется крыльями о крышу.
Из полутора десятков пассажиров этот неприятный эпизод производит впечатление только на меня. Остальные либо хранят буддийское спокойствие, либо громко и самозабвенно беседуют между собой.
- Не волнуйтесь, - успокаивает меня молодой водитель, поглядев в боковое зеркало, - он полетел дальше, значит, крыльев мы ему не сломали. Охотиться сможет.
Охота для орла означает жизнь, а для многих сотен сусликов - неминуемую смерть. Увидеть суслика из окна движущегося автобуса – невозможно, но именно он настоящий хозяин этих мест. Именно он перепахал степь многометровыми лабиринтами своих норок. И теперь именно он посылает пламенный привет своему дальнему родственнику из Пенсильвании по имени Фил.
Всем известный День Сурка, ставший частью мировой культуры с подачи остроумных американцев, издревле праздновался в Калмыкии под названием Цаган Сар (Белый месяц). В последние годы его отмечают особенно широко и красочно. Действо происходит, как и за океаном, в феврале, а главную роль играет суслик, который выскакивает из норки, чтобы встретить новую весну.
И опять безлюдная дорога ведет упрямо на Восток, и непостижимая загадка простоты дразнит и притягивает, словно «Черный квадрат» Малевича.
Лучше всего здесь путешествовать в апреле, угадав те бесконечно длинные и до слез короткие дни, когда происходит чудо цветения степного тюльпана. Тюльпан – такой же символ Калмыкии, как белый лотос или джомба. Он маленький и нежный, им можно любоваться, но нельзя срывать. Помимо порицания и осуждения за это полагается денежный штраф: ведь после цветения тюльпан не умирает. Он прячется в землю, чтобы проснуться ровно через год.
Так неспроста устроила природа: кажется, что растревоженная первым теплом, налитая талыми водами земная плоть на несколько дней покрывается кровью, давая понять человеку, что она созрела для материнства.
Но шрамов от плуга вам не найти: метровые залежи воронежского чернозема здесь кажутся небылью, а золотые струи пшеничного зерна – чудесным сном. Но у земли другой бесценный дар: она родит дивную, ароматную траву, чей терпкий вкус так любит и лошадь, и корова, и овца – непременные спутники степного кочевника. Калмык не пахал и не сеял: слишком уж близки безжизненные пески прикаспийских пустынь, слишком уж тонок плодородный слой, и чтобы его не ранить, он носил гутулы: мягкие сапоги с носами, загнутыми вверх. Такая обувь лишь скользит по поверхности, не оставляя ни вмятин, ни следов, и там, где ступал человек, снова вырастет трава, скотина насытится и наберет вес, и дети не умрут от голода.
Смерть младенца… То, что для современного человека становится великой трагедией, порою перечеркивающей всю последующую жизнь, сто лет назад воспринималось как нечто обыденное. Суровая природа приучала степняка мужественно переносить любое горе, но если дети умирали слишком часто, он решался на последнее средство и давал новорожденному, какое-нибудь страшное, отталкивающее имя. И вместо усопшего Бадмы (Лотос) или Дорджи (Алмаз), в семье появлялся Хар-Бембя (Черный четверг). Наивный отец надеялся, что такое имя отпугнет Эрлик-хана, покровителя вселенского зла, и ребенок останется жить…
Живет и дышит степь окровавленная апрелем.
В XVIII веке калмыцкие воины, присягнувшие русскому престолу, стали принимать участие в заграничных походах и появились на полях Западной Европы. Под Гросс-Егерсдорфом навели ужас на отборную пехоту Фридриха Великого. Здоровенные гренадеры никак не ожидали, что в них полетят не пули, а стрелы. Генетическая память европейца вызвала к жизни мрачную тень Атиллы. И как же тряслись парижане весной 1814 года, зная, что на них наступают раскосые азиаты. Передавались истории о том, что они пьют человеческую кровь. Но это было полной чушью. Калмыцкие части, вошедшие в Париж, удивляли своей выдержкой и железной дисциплиной. Откуда было знать французам, что скуластые всадники с непроницаемыми лицами хранили верность заветам самого Чингиз-хана. Великий завоеватель прошлого, разделив армию на десятки, сотни и тысячи, связал воинов круговой порукой. И если один был повинен в трусости, или каком другом грехе, казнили весь десяток…
Хотя, надо признать: калмыки питаются кровью по сию пору, правда, это кровь животных, а не людей. Если мусульманин или иудей режет барана, стараясь выпустить кровь до последней капельки, то калмык каждую капельку пытается сохранить в теле забитого животного. Говорят, что мясо от этого вкуснее, а знаменитый дотур – блюдо из кусочков вареных бараньих внутренностей – наполняется особым ароматом.
В некоторых ресторанах Элисты можно заказать волчью кровь, но это видится эстетской мелочью по сравнению с традицией, распространенной в старину.
Расстояние от одного человека до другого здесь велико и сегодня, даже если под тобою гудит хваленый немецкий мотор. Сто лет назад оно было и вовсе чудовищным. Поэтому, отправляясь в дорогу, калмык брал двух лошадей, и когда в бортхо заканчивался кумыс, он пил лошадиную кровь, утоляя одновременно и голод, и жажду. Для лошади это было не слишком обременительно: небольшая рана затягивалась быстро, к тому же хозяин берег ее, и ехал верхом на другой.
Калмык обязан лошади всем: движением, прекрасным, вкусным мясом, кумысом, хорзой, которую перегоняли из кобыльего молока, а еще одеждой и кровом. В Элисте, где стоит памятник даже Остапу Бендеру, до сих пор не удосужились поставить памятник лошади, но нерукотворный памятник верному спутнику человека поставила судьба. На карте современной Калмыкии застыли контуры передней части лошади, вставшей не дыбы. И мы едем от копыт, упершихся в земли донских казаков, к гриве, что полощется в волнах Каспия.
Голубые озера, в которых кормятся утки и цапли, остаются за спиной. Ближе к Астрахани начинаются серые, безжизненные лужи, обведенные белой каймой соленой пены. То здесь, то там зеленая трава расступается и на поверхность выходит песок с самыми настоящими барханами, как будто чудище пустыни, ворочаясь во сне, разрывает тонкую оболочку степной жизни своим горячим телом.
Пустыня – великий захватчик, сравнения с которым не выдерживают даже орды Чингиз-хана. Медленно, но непрерывно она расширяет свои владения, обдавая все вокруг сыпучим, скрипучим на зубах ветром. Вместе с ветром песок уносится далеко на Запад и не случайно Элиста (по-калмыцки Элст) означает «песчаная». А двум захватчикам на одной земле не бывать.
Если бы такие опытные, такие талантливые военачальники Гитлера, как Роммель и Паулюс, знали об этом заранее, возможно, они бы отказались от участия в кампаниях, заранее обреченных на провал. Но случилось то, что случилось, и войска Вермахта забуксовали у египетского городка Эль-Аламейн и у крошечного калмыцкого поселка Хулхута.
Хулхута. Место, где есть сера. Поселок так назвали потому, что вода в немногочисленных колодцах переполнена этим веществом. О том, что из серы делают ружейный порох, никто не думал, выбирая это имя. В степи стреляли слишком редко. И христианский ад с горючими серными котлами для грешников был неведом в буддийском покое и пустоте здешних мест.
Но ад нагрянул осенью 1942 года вместе с прекрасно экипированными, подготовленными к войне в пустыне солдатами Вермахта. С огромными потерями дивизию «Бурый медведь» остановили. 28 армия была сформирована в спешке, против профессиональных немецких воинов в бой пошли астраханские курсанты, обеспечения не было никакого, раненых вывозили на верблюдах, но на нашу сторону стала сама природа, а без ее поддержки войны не выиграть.
Песок забивал и портил проверенное в боях оружие. Солдаты заражались неведомыми европейцам туляремией и лептоспирозом, даже суслики и полевые мыши восстали против иноземцев, перегрызая кабели, шланги, провода в утробах немецких боевых машин. В то же самое время природа была и на стороне англичан. Эрвина Роммеля свалила амебная дизентерия, и решающие события он, в полном смысле слова, просидел на горшке.
Теперь под Хулхутой стоит памятник, напоминающий лестницу, уходящую в небо. Но есть и другие памятники. В степи земля латает раны намного дольше, чем в этнической России, а потому траншеи и воронки здесь отчетливо видны до сих пор. А еще местные пески почему-то отливают красным светом, особенно на закате, и это наводит тоску и мистический ужас.
Древним глубинным ужасом дохнула Азия на незваных пришлецов, и они повернули назад, а Хулхута стала самой восточной точкой, куда ступала нога немецкого солдата. Слишком далеко ушли они от своих родных краев, в слишком уж гиблые места они попали. Будто бы прочитав мои мысли, степь выдает потрясающую иллюстрацию: у самой дороги я вижу белый, до блеска обглоданный остов коровы…
До Астрахани остается какая-то сотня километров. По здешним меркам – всего – ничего.
И все-таки странно, почему Гитлер послал сюда одну единственную дивизию. Ведь летом и осенью сорок второго дельта Волги была горлом Советского Союза, через которое поступала нефть – главная пища Второй мировой. От Астрахани через Махачкалу и Дербент, через дикие прикаспийские степи, вполне проходимые для немецкой бронетехники, открывалась прямая дорога к бакинским нефтепромыслам. Если бы при этом Роммель в достатке имел горючее, он бы опрокинул англичан, а после Каира и Александрии вдоль Средиземного моря открывался путь в союзную Турцию. Взятием Баку восточная кампания была бы завершена.
Но Гитлер сосредоточил все силы у бесполезного в стратегическом отношении Сталинграда, а потому исход войны решился подле небольшого рукотворного холма на волжском берегу. Волгоградские археологи пересказывали мне полулегендарные истории о том, что внутри Мамаева кургана, якобы, спрятана чаша Святого Грааля, и Гитлер во что бы то ни стало хотел ее заполучить. Прямых доказательств этому, разумеется, нет, но имеются косвенные. В разгар боев под Сталинград под охраной отдельной дивизии СС была отправлена группа ученых-археологов, в избытке оснащенных всем необходимым для поисков артефактов. Мамаев курган берегли, стараясь свести к минимуму применение тяжелых артиллерийских снарядов и авиабомб. Порою дело доходило до применения допотопных флешетт. И, наконец, ожесточение боев было таким, что даже спустя несколько лет после Сталинградской битвы над курганом стоял тяжелый смрад разложения.
Лично я, как и большинство образованных людей, не верю в существование артефактов, действие которых нарушает законы физики. Но, зная особенности гитлеровской натуры, чей психологический портрет описан достаточно подробно, можно предположить, что он думал иначе. Что ж, если это так, то его мистицизм оказал невероятную услугу человечеству.
Сталинград устоял. Жуков разработал блестящую военную операцию под кодовым названием «Уран». И остатки многонациональной Шестой армии Паулюса, рассеялись по ледяной степи.
Отец предыдущего президента Калмыкии Николай Дорджинович Илюмжинов рассказывал, как зимой сорок третьего года к ним в дом забрел потерявший человеческий облик итальянец. Грязное, обмороженное существо, под носом и на губах которого висели сосульки, шептало только одно слово: «хлеб»…
А между тем пейзаж за окном становится ярче и веселее. В озера возвращается жизнь. Протоки, ерики и плавни говорят о том, что Волга близка. То тут, то там взмахивают удилищами рыбаки. А вот и Астрахань.
Холерная столица
Астрахань можно считать самым русским из южных городов России хотя бы потому, что здесь построили кремль. И этот кремль, на мой вкус, намного милее и привлекательней московского. Кровавые башни Первопрестольной под сизым низким небом призваны страшить и угнетать сознание, чтобы всякий, потупив очи долу, чувствовал себя рабом недостойным. Когда стоишь на главной площади страны, так и кажется, что где-то рядом захрустят человеческие кости, перемалываемые на колесе, да заголосит посаженный на кол царев холоп.
Башни Астрахани – белоснежные, они светятся под голубым небом, словно зодчие ваяли их из облаков, что приносит ветер Каспия. Хочется встрепенуться, взглянуть на небо и ходить с гордо поднятой головой, как принято у нас, на Юге.
Но на эту русскую твердыню Азия наступает со всех сторон, она пропитывает не только пространство и время, но и сознание. Первое, что я вижу по приезде в город – новый оперный театр. Как ни вдохновлялись архитекторы старой купеческой Астраханью, как ни копировали архитектурный стиль эпохи Александра III, получилось здание, напоминающее буддийский хурул. Безусловно, вся эта застывшая симфония арок и пилястр, перекликаясь с шедеврами Александра Померанцева, старательно передает нам эстетические пристрастия наших прабабушек, но она не передает главного – настроения торговой суеты позапрошлого века. Здание театра поражает своим спокойствием и умиротворенностью, будто бы создано не для бельканто и балетных па, а для самоуглубления и медитации. К тому же театр возведен на небольшом холмике, возможно, искусственной насыпи, что поднимает его вверх над окружающими постройками. Купаясь в солнечной синеве, он с одинаковым бесстрастием взирает на все стороны горизонта.
А справа и слева примостились две совершенно не похожие друг на друга эпохи.
Слева - советские пятиэтажки – временное жилье, для благонамеренных граждан, ожидающих наступления коммунизма. Коммунизм так и не наступил, а история подтвердила старинную истину: нет ничего более постоянного, чем то, что задумывается как временное.
Справа – жуткие деревянные дома позапрошлого столетия. Признаюсь честно, ничего подобного мне не доводилось видеть прежде.
Живя от рождения в Столице донских казаков, я привык к красивым особнякам и добротным подворьям. Это не случайно: коренные новочеркасцы, в основном, были богатыми и состоятельными. В городе садов и храмов, гостиниц и присутственных мест нечего было делать работному люду. Но даже «одесские дворики» и «шанхайчики» старого Ростова не идут ни в какое сравнение с нищетой старой Астрахани.
В дельте Волги – в этом природном раструбе главного тракта торговой России десятилетиями собирались авантюристы, беглецы, бродяги-мечтатели, голодные крестьяне, разорившиеся лавочники, воры и продажные девки. Благо тяжелой работы хватало всем, а чем тяжелее работа, тем меньше придирается подрядчик к тому, кого он нанимает. Этот озлобленный, скученный, зараженный опасными болезнями мирок жил по законам бесправия и силы, но сила человека – ничто, по сравнению с силою природы.
Я смотрю на почерневшие от времени и сырости доски и то, о чем читал с самого детства, сгущается в двух словах: «холерный барак».
Астрахань знавала множество градоначальников, губернаторов и воевод, но самой могущественной ее властительницей была азиатская холера.
Болезнь, которую Пушкин называл «индейской заразой», привозили из Персии торговцы в сырых утробах груженых барж, а, порою, и в собственных животах. Скученность полуголодных работяг, да темная влажность душных хибар были ей настолько по вкусу, что обогатив местных гробокопателей и напитавшись жизненными соками, она без труда покоряла Поволжье, поднимаясь до Ярославля и Рыбинска.
В 1823 году, впервые встретившись с русскими именно в Астрахани, холера очень быстро стала таким же привычным явлением российской действительности, как недород, голод и крестьянские волнения. Болезнь связывала, переворачивала, изменяла судьбы совершенно разных людей, вдохновляла художников и поэтов, звала врачей к великим подвигам самопожертвования, толкала вперед науку и уводила в небытие и безвестного бурлака, и августейшую особу.
Владимир Гиляровский в своей книге «Мои скитания» оставил короткое, но очень яркое описание будней холерного времени:
Молодой вятский парень, сзади меня, уже не раз бегавший в кусты, бледный и позеленевший, со стоном упал... Отцепили ему на ходу лямку - молча обошли лежачего.
Страшное владычество продолжалось сто лет, до тех пор, пока в середине двадцатых годов прошлого века советские врачи не отрапортовали об окончательной победе над опасной болезнью. Этот безусловный успех, обыкновенно, связывают с установлением большевистской власти. Но не нужно забывать: в наследство от царского режима новой стране достались лучшие в мире научные школы в области эпидемиологии, бактериологии, вирусологии. Отцами-основателями нынешней санитарно-эпидемиологической службы были два великих ученых украинского происхождения: Даниил Заболотный и Николай Гамалея.
Но, несмотря ни на что, генетический страх перед холерой остался навсегда. Среди смутных детских впечатлений начала семидесятых я очень хорошо помню тревожный шепот взрослых, передающих друг другу были и небылицы о недавней эпидемии. Помню, как никто не хотел покупать астраханские арбузы и помидоры, которым клеймо холерной столицы обеспечило невеселую участь.
Однако мне сии невежественные опасения неведомы, и я, надышавшись удивительно вкусного волжского воздуха, начинаю придирчиво разглядывать вывески ресторанчиков и кафе, встретившихся по пути. Мне предлагают отведать итальянскую пиццу и японские роллы, но я еще не насытился степью ни душою, ни, тем более, телом.
Наконец-то, нырнув через узкие двери во внутрь неказистого, на первый взгляд, заведения, я обретаю то, что искал, и раскосая молодая официантка подходит ко мне с улыбкой.
- Джомба бяна? – спрашиваю я со всей серьезностью, и она заливается громким счастливым смехом.
Для представителя малочисленного народа, чей язык и культура находятся под угрозой физического исчезновения, нет большей радости, чем услышать пару слов на родном языке из уст гостя. Как жаль, что большинство великороссов так и не осознало этой простейшей истины.
Меня обслуживают быстро и весело. Я получаю порцию баранины с картошкой в наваристом бульоне - простейшее блюдо, которое по-калмыцки так и называется махан-щёльтахан (мясо в бульоне), бёрики – калмыцкие пельмени, которые лепятся особым швом, напоминающим косичку, и, наконец, джомба с борцоками.
Джомба – это король, среди напитков, которого по сложившейся традиции ошибочно называют калмыцким чаем. Во-первых, чай в степи не растет, во вторых, напиток из трав, пряностей, соли с перцем, приправленный молоком и сливочным маслом готовят все кочевые народы Великой Степи. Выяснять, кому принадлежит право первооткрывателя, на мой взгляд, напрасная трата времени и сил.
Борцоки – пышечки из пресного теста в виде ромбиков, также известны повсюду. В Ставропольском крае их умеет жарить каждая уважающая себя хозяйка, называя, почему-то, хворостом. Простое кушанье было главным блюдом кочевника, особенно, если он уходил в дорогу. Пресный хлеб не портился, а если черствел, его легко было размочить в джомба. Холодный джомба, залитый в бортхо – кожаную флягу, крепившуюся у седла, прекрасно утолял жажду нескончаемым знойным днем. Согретый или сваренный на костре заменял и чай, и суп. Правда, вместо сливочного масла, в него добавлялся мелко нарезанный сымджин (нутряное овечье сало).
Хотелось бы сказать несколько слов о бортхо. Теперь в степи это такой же излюбленный сувенир, как кубачинский кинжал на Кавказе. Туристов привлекает необычная форма: два закругленных отростка по бокам снизу, напоминающие бараньи рога. Это вовсе не эстетский изыск азиатских дизайнеров, а функциональная деталь, гениальная в своей простоте. Когда кочевник выпивал до последней капли кумыс, в отростках оставалась закваска. Потом в бортхо заливалось парное кобылье молоко, болтаясь по дороге до следующей стоянки, молоко превращалось в кумыс невероятно вкусный напиток, который не только насыщает, но и пьянит, как хорошее пиво.
Отблагодарив официантку щедрыми для здешних мест чаевыми, я выхожу на улицу и чувствую, как в бортхо превращается мой желудок и как теплое, сытное содержимое приятно переливается внутри.
Повседневная пища азиата чрезвычайно калорийна. Степняки любят плотно поесть, а потому салатики из рукколы и прочая новомодная дребедень им совершенно не по вкусу. Однако жирные, бесформенные женщины, равно как и грудастые, пузатые мужчины - здесь редкость. И дело не только в генетике. Главные компоненты калмыцкой кухни – это пресное тесто и вареное мясо. Посидеть на такой диете советую всем, кто озабочен своею физической формой. К тому же калмыки не имеют привычки пить литрами дрянное пиво, сидя перед телевизором.
После обеда город кажется мне во сто крат симпатичнее: я уже не думаю ни о холере, ни о бурлаках, ни о кровавых песках сорок второго года. Восторг вызывает все: погода, зацветающие под теплым ветром фруктовые деревья, серые черепахи выползшие погреться на облитых солнечным жаром бетонных плитах канала, псевдо японское кафе, предлагающее посетителям свежий черепаховый суп…
Мне безумно нравятся астраханские памятники. Вот, стоит рядом с кремлем грустный и задумчивый Илья Ульянов – неутомимый труженик, отец большого семейства и просто хороший учитель, так рано сошедший в могилу. А, может быть, не рано, может быть, Всевышний уберег его, и он не узнал ни о казни старшего сына, ни о смерти дочери от тифа, ни о результатах деятельности оставшихся четверых детей…
- Что ж ты, мил человек, в монахи-то не постригся, - говорю я вслух с каким-то мальчишеским озорством, и тут же оглядываюсь по сторонам, понимая, что совершил очередную глупость.
Ведь еще Тирсо де Молина, а потом Александр Пушкин растолковали человечеству, что фамильярничать со статуями не стоит.
К тому же калмыки, которых в Астрахани немало, почитают Ленина, приняв на веру версию Мариетты Шагинян о том, что мать Ильи Ульянова была крещеной калмычкой.
Интереснее самих памятников может быть только их соседство друг с другом. На относительно небольшом расстоянии стоят на пьедесталах первый Император России Петр Алексеевич Романов Великий и первый Президент Азербайджана Гейдар Алирза оглы Алиев.
В 1722 году царь-реформатор побывал в Астрахани. Отсюда же он отправился во главе своего войска в знаменитый Персидский поход, конечным результатом которого стало взятие Баку. Спустя без малого триста лет бакинский лидер начал из Астрахани свое посмертное шествие по России. Сколько памятников ему поставят в будущем и в каких городах – не известно.
За последние четверть века у нас изваяний, статуй, монументов и просто малых скульптур поставлено во много раз больше, чем за всю предыдущую тысячелетнюю историю. Однако до шедевров Этьенна Фальконе или Николая Андреева они, в подавляющем своем большинстве, не дотягивают.
Астраханский Петр также напрочь лишен индивидуальности и является очередной попыткой клонирования выдающегося произведения Марка Антокольского, которым вот уже более ста лет по праву гордится Таганрог.
Досыта наглядевшись на ботфорты и треуголку великого императора, я наконец-то подхожу к Волге. Мне повезло: стоит середина апреля, и на нерест идет знаменитая астраханская вобла. Должен сказать, что на Дону слово «вобла» почти неприличное. Оно сразу выдает пришлеца из Москвы или средней полосы, который априори ни черта не смыслит в рыбе. Но Дон далеко, а здесь творится настоящий праздник: такое впечатление, что на Набережную высыпали все, кто только способен держать в руках удочку или самодурку. Рыба клюет беспрестанно, и то здесь, то там над водою вскидывается живое трепещущее серебро. Подле рыбаков сидят кошки, терпеливо и без суеты дожидаясь, когда на крючок насадится губастый бубырь или крошечный окунь. Вдруг справа от меня крепкий спиннинг выгибается в дугу и все сворачивают шеи, наблюдая, как молодой паренек вываживает килограммового сазанчика. Разговор с рыбаками заводится сам собой, и уже через десять минут меня уговаривают остаться и «по-человечески» отметить свое знакомство с Астраханью. Я отказываюсь вежливо, но с превеликим трудом. В этот момент мне, действительно, хочется остаться, купить удочку, червей и весь следующий день провести здесь, глядя на поплавок.
Мои ноги словно приросли к брусчатке, но мне нельзя задерживаться. Автобус на Элисту отходит через пару часов, и я иду пешком к вокзалу, надеясь увидеть что-нибудь интересное и новое.
Для любопытного путешественника ничего не может быть интереснее и новее, чем не тронутая реставраторами старина. Старины здесь слишком много, наверное, поэтому Астрахань – настоящий рай для умелого кинооператора. Здесь снимают много и часто, но из внушительного списка выделяются две кинокартины, ставшие классикой, это комедия Леонида Гайдая «Не может быть» и гениальная психологическая драма Алексея Германа – «Мой друг Иван Лапшин».
Вот, построенная из красного кирпича еще в 1916 году городская электрическая станция, которая так и просится в кадр. Вот здание областного Министерства образования и науки 1938 года. Его фасад украшают девять гладких каменных плит. Наверняка на их месте были барельефные портреты опальных вождей прошлого. Вспомнив воинский мемориал под Хулхутой, я понимаю, почему здесь старины так много. Многонациональное гитлеровское войско, которое разорило Ростов, сожгло Элисту и камня на камне не оставило в Волгограде, сюда попросту не смогло добраться. И теперь здесь можно бродить без конца, читая каменные, чугунные, бронзовые послания различных веков и культур.
По пути к вокзалу я предвкушаю и обратную дорогу, и великолепие солнечного заката, который мне предстоит увидеть. У Великой Степи не было своего Айвазовского, но судьба восполнила этот недочет, подарив ей Хлебникова.
Наверное, жители Малодербетовского улуса и предположить не могли, что среди них родится человек, который впоследствии объявит себя Председателем земного шара, напитает древними азиатскими ритмами русский язык и станет самым загадочным, самым непознанным и неоцененным поэтом Серебряного века.
На стене дома, до половины изъеденной сыростью, я читаю: «улица Хлебникова».
На вокзал люди приходят загодя. Некоторые мне уже знакомы. Три молодые калмычки, приехавшие со мною поутру, теперь собираются в обратный путь. Скорее всего, они приезжали в Астрахань развлечься или отметить какой-то праздник, потому что дожидаются автобуса, будучи изрядно навеселе.
- Ну, как там дядя Коля? – спрашивает меня одна из них с той милой бесцеремонностью, к которой я давно привык.
- Какой дядя Коля?
- С Ипподромной улицы.
- Я не знаю никакого дядя Коли.
- Как, разве вы не его сосед.
- Я вообще не живу в Элисте.
- Ну, извините, вы, орсы, все на одно лицо.
После этих слов они смеются до слез. Смеюсь вместе с ними и я.
Степь ровняет европейцев. Это у себя дома мы привыкли, копаясь в собственных эритроцитах, высчитывать нелепые процентные нормы, определять кто москаль, кто хохол, кто еврей. А здесь национальная спесь никому не интересна. И даже, если один из ваших дедушек служил у Петлюры, а другой был потомственным коэном из Бердичева, вы для степняков были и будете орсом, как и мы все.
Шъачэ
Шъачэ или Шьача – так называется небольшая горная речушка на Западном Кавказе на языках народов, что издревле водили поить своих коней к ее берегам. Адыгов осталось очень мало, убыхи исчезли полностью. Но речка, как и прежде, стремится со склонов вниз, чтобы смешаться с черноморской водой. Она дала название городу, построенному возле ее устья, и этот город стал одним из самых известных, самых желанных в России.
«Со-чи», - читал я в детстве надписи на красивых курортных открытках и фотографиях с беседками и кипарисами, и мой язык обволакивал вкус сладких, сочных персиков, лакомиться которыми я так любил.
«Со-чи», - повторяю я сегодня, отправляясь в края, где много лет назад произошло мое знакомство с Кавказом.
Горы, что я, насмотревшись картинок в Детской энциклопедии, представлял высокими, холодными и грозными, оказались теплыми и ласковыми, словно овечки, поросшие изумрудной шерстью непроходимого леса. Овечки множились, росли, наползали одна на другую. Прозрачные воды рек и ручьев скользили по отшлифованной гальке. За Горячим Ключом началась бешеная пляска серого, дорожного серпантина, и потом, после бесконечной, мучительной тошноты в душном автомобиле, я наконец-то увидел темную синеву понтийского простора.
Возможно, именно тогда я впервые осознал истину, которая ведет меня по жизни по сей день: путь к прекрасному лежит через страдание. Теперь, будучи зрелым, седеющим мужчиной я могу добавить: воистину, счастлив тот, кто за счастье платит страданием своим, а не чужим. Это касается как отдельных людей, так и огромных стран с многомиллионными народами.
Однако вся история отечественных причерноморских курортов вступает с этой истиной в спор, а, уж проигрывает или побеждает, решать не мне.
Увы, но тот круглогодичный рай, что так влечет к себе и манит, оплачен не просто страданием, а чудовищной трагедией народов, здесь испокон веков проживавших.
И опять я возвращаюсь к своим детским впечатлениям, только получены они не от созерцания великолепной южной натуры, а почерпнуты из книг.
Страстно интересуясь ратным делом и баталиями прошлого, я никак не мог взять в толк, почему так мало, так скудно освещала наша историография русско-турецкую войну 1828-29 годов. Даже в Новочеркасске, где воинская слава казаков играет роль главной общегородской идеи, едва ли не единственным свидетельством тех событий служила надпись на мраморном постаменте изуродованного памятника Якову Бакланову:
Браилов, Шумла, Силистрия, Балканы, Миссемврия, Афиолы, Камчик, Бургас 1828 - 1829 г.
Это география Балканского фронта, названия городов и крепостей, у стен которых будущий атаман получал боевое крещение, где удостоился чина хорунжего. В Новочеркасском музее истории Донского казачества также на моей памяти не было отдельного зала, посвященного означенным событиям. Хотя эта война сложилась весьма удачно для России не только по скорости, не только по количеству и качеству одержанных побед, но и по дипломатическим последствиям. Империя присоединила дельту реки Дунай, Западный Кавказ, закрепила права на Закавказье и главное, получила в собственность черноморский берег от Анапы до Сухума.
В то же время подробности несчастной кампании 1812-1814 годов му
checheninfo.ru
