Иван Клингер. Два с половиной года в плену у чеченцев.

Жадность Тарама не позволяла медлить, тем более что по дошедшим в короткое время слухам из 14-ти пленных Чеченцов 3-х отдали жителям Акбулат-Юрта, 2-х расстреляли и 2-х повесили, так как 4-е последние оказались бежавшими из мирных и многократно виновными. В числе семи — оставался Заур и другие родственники его и прочих. Оспан-Юртовские жители просили Тарама особенно о скорейшем освобождении Заура; другие всех остальных; а Тарам, для корысти которого смерть 4-х чел. давала надежду получить при размене и деньги, — рад был случаю.

В угождение народу он явно соболезновал о пленном брате и о прочих и требовал от меня записку к Русскому начальству о выдаче за меня всех пленных; как корыстолюбец и приверженец Шамиля — хотел денег: ибо из большей суммы большая доля досталась бы Шамилю, а на этом угождении основывал он прочность настоящего своего положения и виды на лучшее будущее.

Почти каждый день, наедине, требовал он записки, говоря: «многие из наших гибнут — это судьба; пусть пропадает брат мой и Мусульмане! А мне подай денег, [977] денег и денег! Не дашь — тут и погибнешь! Разве я попадусь, тогда обменяемся!»

А как только кто либо являлся, тогда речь снова заводилась о записке к кому бы то ни было, вообще об освобождении, но почувствительнее содержанием, и чем более будут в ней выражены: — тягость и неудобства жизни, болезнь и проч., хотя бы и ложно, — тем результат ее успешнее и выгоднее (Декабрь 1847).

Чтобы скорее достичь желаемого, Тарам принялся за меня иначе. Вечером явилось ко мне несколько Чеченцов, с бумагою и карандашом, и требовали, чтобы я написал записку о выдаче пленных. Я долго не соглашался; мне совали бумагу и карандаш в руки, я молчал, не брал, и они падали на землю. Чеченцы сердились, выходили из себя, толкали и били меня где и чем ни попало. Тарам был у себя на половине, отделявшейся от моей — стеною. Вошедшие вновь два человека начали ласково убеждать меня снова о записке. Я молчал. Терпение их лопнуло: но я терпел и не дал в ответ ни пол-звука. Тогда, заметив мне, что ведь Русские вешают Чеченцов, связали руки, вздернули меня к верху ногами веревкой за кандалы к матице, — и я повис на воздухе. Вошел Тарам. Я налился кровию, на ногах чуть кости не треснули; но к счастию еще кто-то вошел, крикнул, и меня сняли. Тарам, выхватив кинжал, бросился на меня, но его удержали и вывели на его половину. Этим не кончилось: дымящейся головней подкуривали нос и глаза, тыкая в лицо головешку и держа за усы. Как ни несносно было подобное [978] обращениe, но чтобы во первых избавиться его, во вторых — испытать что будет, если напишу записку, которая не составляла в глазах моих особенной важности, я предположил себе написать ее, если того потребуют.

Развязав руки, снова дали мне бумагу и карандаш, с криком: «пиши»! Молча написал я и бросил её подле (в записке я просил о возврате пленных). Люди вышли довольны; но из другой половины, я услышал голос Тарама: «дурак, дурак!»

Это меня озадачило: по тому ли я дурак, что не выдержал характера, или потому, что допустил себя бить, когда, казалось, можно было избегнуть этого?

Но я понял Тарама: он не хотел вообще моей записки о размене пленных; ему нужны были деньги, и из них, секретно, особенная часть на его долю. В этих видах посредничество мое вредно, потому что не могло быть скрыто от людей.

Послали ли мою записку, или нет, не знаю; но затем меня не беспокоили в течении нескольких недель.

Но за то отняли войлок и тулуп, данные мне прежде; не приказывали разводить огня; насекомые меня одолели; платье превратилось в грязные лохмотья: я и пленные мерзли. На дворе был исход декабря и суровая зима.

Солдат и мальчик почтительно изумлялись моему терпению и старались на перерыв услужить мне чем либо по возможности.

Днем я был покоен и молчал; ночью иногда плакал и всегда молился, часто не смыкая очей до утра. Иначе и быть не могло: кругом меня неприятель, а надо мною Бог, [979] и молитва к Нему и воспоминание о двух снах были единственным моим утешением: они скрепляли слабые силы духа и тела верою и надеждою в лучшее, если не в этом, так в другом мире.

Надзор за мною был усилен; кандалы тщательно осматривались каждый день два раза; конец цепи на ночь пропускали между ног солдата и потом в хозяйскую половину. Подсылали людей склонять меня к побегу, с целью выведать мое намерение. Я был осторожен; о побеге думать было безрассудно. Посягать на свою жизнь я считал тяжким грехом и низким малодушием.

В исходе 1847 года, чрез лазутчика получил я записку от генерала Фрейтага: «уведомьте меня, как поступить насчет размена за вас Чеченцев и сколько их можно дать? Я употреблю все средства в пользу вашу. Молчите, ничего не предпринимайте и никому ни в чем не верьте».

Отправив на другой день с тем же лазутчиком ответ: «в числе пленных находятся старший брат Тарама Заур, достойный человек, и его племянник Долтухо. Я думаю, что согласятся отдать меня за 2-х, 3-х челов. Совет ваш постараюсь исполнить» — я сжег подлинную записку генерала Фрейтага. Настал 1848-й год.

Тарам, дав мне некоторый отдых и желая избежать вероятно каких либо подозрений со стороны народа (равно как в следствие слуха, что пленных Чеченцов отправляют в Сибирь), изыскивал нарочно случаи, при народе же, добиваться от меня снова записки, вследствие чего по прежнему принимался меня бить [980] несколько раз, разновременно, — чем под руки попало, привязывал в особой сакле к столбу на неколько часов, угрожая кинжалом; однажды слегка надрезал мне три пальца. Разумеется, я молчал как могила, и кончалось тем, что записки от меня не получали никогда и никакой.

checheninfo.ru