Иван Клингер. Два с половиной года в плену у чеченцев.

Народ, опасаясь за меня, ради свободы своих, отнимал его и удалял от меня, а на меня плевал; и расходился, пожимая плечами.

А Тарам, после каждого побоища, по уходе народа, собственноручно приносил мне мясо и Калмыцкий чай, выражая взглядом особенное удовольствие за мое терпение, значение которого понимала его жена; но вместе с тем надзор за мною усиливался из опасения со стороны моей самоубийства, со стороны людей подкупленных и могших по мнению его меня выкрасть; со стороны же родственников пленных Чеченцов — также, чтобы меня не украли с целью избавить от Тарама, так как мало надеялись на искренность его желания к освобождению Чеченцев, которых, может, скорее бы выручили по одиночке, если бы я прежде был свободен. Тарам понимал это, ибо знал себя и людей хорошо.

Так прошла первая половина 1848 г., в течении которой убыл солдат по размену, а чрез несколько дней приведен другой с двумя шашечными ранами в руку и в ногу, (без повреждения костей).

По недостатку надзора, я его перевязывал; он пробыл недолго, выздоровел и также убыл (подобные раны излечиваются скоро и таким образом: на первый раз присыпают рану мелкой солью, потом ветошь или корпию обмакивают в свежее коровье масло и прикладывают. Корпию и масло переменяют раз или два в день). [981]

Потом приведены: в мае месяце из Амир-Аджи-Юрта — солдат карантинной стражи Ткачев, староватый, глухой и осиплый; а в конце июня — Брагунский житель Ильяс, сильный, плечистый, здоровый и толковый.

Оба они страшно горевали: первый потому, что, будучи лет за 40, не любил работать, не имел табаку, водки, порядочной одежды, хотя сносной постели и достаточного отдыха; второй — за своим семейством Каждый день брали их в поле на работы, и усталые, голодные, опаленые солнечным зноем, возвращались к вечеру в саклю. Забывая горе свое в усердной молитве и крепком сне, они однакоже изыскивали все средства к свободе.

У них на ногах были конские, железные путы, легкие и не совсем прочные; поднявши повыше к коленям, в них можно бегать или ходить довольно свободно.

У Ткачева были надетыми холщовая рубашка и так же дрянные штаны и затем ничего; кроме любви к своему, еще более ненависти к неприятелю. Первая выражалась приятным воспоминанием об удобствах Амир-Аджи-Юртской жизни, вторая — ворчаньем и постоянною бранью.

Слухи об отправлении 7 Чеченцев на линию и в Сибирь подтверждались. Сколько я мог понять, это основано было вероятно на том, что когда неприятель не соглашался на размен меня за 2-х, 3-х или 4-х челов. и замолчал, то чтобы заставить его прежде просить нас — сделано было такое распоряжение.

По слухам, пленных останавливали на некоторое время, в выжидании просьб неприятеля, в [982] Червленной, Моздоке, Екатериноград и Ставрополе.

Чеченцы узнали, поняли смысл этого распоряжения и не думали просить, объясняя напротив между собою, что Иван стало-быть нужный человек, когда так осторожно и медленно ссылают наших в Сибирь. (А на этих пересылках прошло более полгода).

Но неприятель ошибался, если думал, что с ним шутят; ибо из Ставрополя пленных отправили далее в Россию и в Сибирь, как говорили.

Едва эта весть достигла Чечни, как вдруг исчезла гордость, разрушились рассчеты, потеряно терпение. Родные пленных неотступно приставали к Тараму — спасти единоверцев; старики и другие укоряли иногда Тарама за равнодушие к брату и прочим; а слово Сибирь пуще всею возмущало их воображение, которое представляло её где-то на конце мира и каким-то чудовищным местом, где только плачь, вечная скорбь и вечно тяжкие работы (половина 1848).

Повидимому, не слишком трогался этим Тарам; впрочем он был постоянно суров и холоден; но делать оставалось нечего: уговорились, выбрали почетных стариков и отправили депутацию к главнокомандующему князю Воронцову в кр. Воздвиженскую с просьбою — возвратить 7-м пленных за мою свободу.

Тарам однакоже не пропустил объявить мне, что он не мог не согласиться на отправление депутации, ибо против народа идти не хотел; но если ему денег не дадут, — то размену не состояться. «Мне подай денег, а без них пропадай брат и прочие»! [983]

Надо полагать, что депутация возвратилась с удовлетворительным сведением потому что меня уже более не трогали, под войлок подослали солому, улучшили пищу, дали одеяло.

Но не облегчалось положение Ильяса и Ткачева, которые, как я уже сказал, изыскивали средства к побегу.

Однажды Ткачев, будучи в поле на работе и желая бежать, спрятался тут же в кукурузу; его нашли, но бить — не били.

Другой раз он выкинул такую же штуку посмелее, отошедши и спрятавшись в кукурузе за 1/2 версты от места работы. Его нашли, немного побили, но Ткачев с бранью кричал им: «Разумеется я хотел бежать, но не к Русским, а с жалобою к Шамилю на вас подлецов, которые мучат работою, и не кормят и аммуниции не дают! Бей, а я в другой раз пойду с жалобой к Шамилю!»

Ильяс и я невольно смеялись этой выходки и она была не бесполезна. Народ стал стыдить Тарама за дурное содержание Ткачева, и к утру другого дня ему дали папах, новые холщевые штаны и рубашку и поршни (мачишь) из сыромятой кожи. Он был очень доволен своей выдумкой и часто ворчал про себя: «надул подлецов!»

Ильяс не отставал от Ткачева: принесши с собою с вечера топор со двора, он ночью, когда кроме меня все спали, стал ковырять глину около дверей, которые думал вынуть и бежать. Но неудачно. К утру же заснул, оставя топор в углу за дверьми, вне которых спал часовой. На рассвете я припрятал топор, и когда отворили дверь, выбросил его [984] потихоньку. При осмотре было замечено что глину ковыряли; но особенного внимания на это не обратили, потому что там ставились рубленные дрова стоймя и могли концами попортить сырую несколько глину и землю около порога. Однако после этого случая цепь с моей шеи на ночь продевалась между ног Ильяса и Ткачева и потом уже конец ее посылали в хозяйскую половину для увязки за кол.

Они призадумались, потому что к побегу прибавилось одним затруднением более.

checheninfo.ru