Владимир Никитаев
Если существует сила слова, то, несомненно, существует и слово силы или насилия. Нередко они сталкиваются, и победу – в виде максимального воздействия на массовое сознание – одерживает та сторона, которая точнее попадает в нерв, в суть проблемы. Ситуацию подобного рода можно наблюдать в случае межнациональных или, как стало модным говорить последние два десятка лет, мультикультурных отношений. С одной стороны, например, убийство Егора Свиридова, двойной теракт Брейвика или волна погромов в Великобритании, а с другой – выступления лидеров государств, дебаты политиков, встречи, конференции, совещания и т.д. По поводу таких многосторонних мероприятий патриарх Кирилл заметил, что все они отличаются «респектабельностью» и «замечательными резолюциями», в то время как в реальности – «кровавые столкновения», происходящие на межконфессиональной и межнациональной почве «практически везде».
В целом, даже с поправкой на «законы жанра» масс-медиа, приходится констатировать, что высокая политическая риторика перманентно проигрывает низовой риторике насилия. Наука в этой борьбе до сих пор мало чем помогла политике. Изрядно поднадоевший этнологический спор «примордиалистов» с «конструктивистами» имеет в качестве результата, разве что, укрепление убежденности каждой из сторон в своей правоте, однако, ни одна из них пока не предложила не то, что эффективных, но даже более-менее адекватных политических рекомендаций. Впрочем, и политика, в свою очередь, не особенно-то и искала научных знаний, заменяя их эклектикой из устаревших идеологических догм, стремлений «не драматизировать» и «не раскачивать» ситуацию, и убеждения в том, что решение лежит на пути расширения спектра подлежащих силовому подавлению проявлений экстремизма. Короче говоря, одни не могут, другие не хотят провести достаточно глубокий, sine ira et studio, анализ взрывоопасной ситуации, извлечь необходимые выводы из преимущественно негативного опыта межэтнических, межконфессиональных и межкультурных отношений эпохи ранней глобализации.
Подводные камни мультикультурализма
Перефразируя великого русского классика, можно сказать, что все монокультурные страны похожи друг на друга, каждая мультикультурная страна мультикультурна по-своему. Тем не менее, возможно провести некую типизацию политики мультикультурализма, с выделением «модельных» стран. Так, обычно принято различать мультикультурализм «государства иммигрантов» (например, США и Канада) и «государства-нации» (к примеру, Франция и Германия). Более детальная схематизация дает нам четыре варианта сценариев мультикультурализма:
· Сценарий «интеграции без ассимиляции», то есть отказ от построения мононационального государства вследствие бесперспективности или провала такого рода попыток, сопровождающихся ростом сепаратистских настроений; мультикультурализм выступает как конституционно-правовое оформление этого отказа и, одновременно, веры в то, что возможно сочетание самого широкого «культурного плюрализма», единой гражданской идентичности и государственной целостности (модель Канады).
· Сценарий «обратной дискриминации» («дискриминации дискриминаторов»): достижение равноправия представителей различных рас, этносов и конфессий посредством устранения исторической и/или социальной несправедливости или дискриминации, проявляющихся, в частности, в расхождениях между демографической структурой общества и его социальной стратификацией; в этом сценарии, как правило, ставка делается на «affirmative action» (предоставление льгот, привилегий и преференций, компенсирующих дискриминацию) (модель США).
· Сценарий «функциональной толерантности» имеет место в тех случаях, когда некое государство приглашает или принимает иностранную рабочую силу на временной, зависящей от экономической конъюнктуры основе; при этом «гостящие работники» (гастарбайтеры) не получают полноценных гражданских прав, но имеют возможность работать и жить, сохраняя свою «идентичность» (модель Германии).
· Сценарий «размена», нацеленный на улучшение внешнего имиджа страны и привлечение иммигрантов для устранения дефицита трудовых ресурсов; государство поощряет иммигрантов к проживанию с сохранением этнокультурных различий при условии их лояльности и принятия базовых ценностей и принципов демократического общества (модель Австралии).
Изучая международный опыт, трудно не заметить вынужденный или, как иногда пишут, «компромиссный» характер перехода к политике мультикультурализма. С одной стороны, это была попытка организовать сосуществование людей с разной идентичностью в условиях, когда ассимиляция невозможна, неэффективна или представлялась просто не нужной. С другой стороны, дискурс мультикультурализма стал своего рода реакций на «этническое возрождение» 1960-1970-х годов и на взрывной рост исламского фундаментализма в 1970-1980-х годах. Романо-германский по генезису термин «культура» рассматривался как хорошая альтернатива «этносу» и «религии», обладающими концептуальной и социальной ригидностью и немалым конфликтным потенциалом. Однако термин «культура» имеет несколько десятков значений, а привычка понимать под «культурой» веселые фольклорные фестивали или производство «предметов искусства» затушевывает возможность возникновения острых конфликтов и реальных проблем. Достаточно отметить, что понятие культуры, вообще говоря, отнюдь не либеральное в своей основе, поскольку имеет в виду практику инкорпорирования человека в некую общность, в противоположность его индивидуализации, за которую ратует либерализм.
В российском политическом сознании обращение к термину культура, как правило, не только не вносит необходимой ясности, но скорее запутывает, продуцируя едва ли не противоположные трактовки русской культуры. Согласно одной из них, носителями русской культуры в нашей стране являются, так или иначе, все, только для представителей русского этноса – это единственная культура, а для остальных – лишь часть «общей культуры». То есть, по сути, «мультикультурным» следует признать только нерусское население, а русская культура, подобно русскому языку, выступает как некий интерфейс межнационального общения. Если пойти по этому пути дальше, то следует разделить русскую культуру и православие, которое, конечно же, не может быть частью «общей культуры» у мусульман, буддистов, иудеев и т.д. Согласно другой точке зрения, существует некая «российская» культура, вобравшая в себя культурные традиции всех народов, проживающих на территории Российской Федерации, подобно тому, как сотни ручьев вливаются в реку. Метафора выглядит красиво, но ведь в реке вода сотен вливающихся ручейков перемешивается вплоть до исчезновения своей идентичности. Противоположность этому представляет концепция культуры, согласно которой, наоборот, никакие этнические культуры не смешиваются, а просто располагаются рядом, – этот «салат» и следует рассматриваться в качестве «российской культуры».
Произведя ряд теоретических переопределений ключевых проблемных терминов, в том числе отказавшись от «ассимиляции» в пользу «интеграции», политика мультикультурализма, однако, не смогла на практике выйти из опасной конфронтационной зоны. Не удалось развести культуру и религию, вследствие чего, например, ислам оказывается не только неотъемлемой, но едва ли не главной чертой культуры иммигрантов из множества стран третьего мира. А потому меры, формально направленные на поддержание культурного многообразия, фактически оборачиваются поддержкой десекуляризации и исламизации общественной жизни. Не получилось также удержаться от этнизации культуры, то есть «привязки» культуры к этносу, что дает право той или иной диаспоре или этнической группе отстаивать свои групповые интересы под видом «сохранения культуры». Наконец, last but not least, политический характер мультикультурализма, конституционно-правовые и институциональные меры по его реализации, неизбежно приводят к политизации культуры, превращению этничности и/или конфессиональности в политические аргументы в борьбе за социально-экономические права и привилегии. Поскольку же политика – это, прежде всего, размежевание и противопоставление, то, начиная с этого момента политизации культуры, интеграция в единую нацию при сохранении «культурного плюрализма» становится утопией.
Симметричный и асимметричный мультикультурализм
Нельзя сказать, что политика мультикультурализма вообще ошибочна. Существует некая зона, весьма узкая, в пределах которой мультикультурализм оказывается достаточно осмысленным и работоспособным. Чтобы разобраться в этом пункте, нам потребуется ввести различение симметричного и асимметричного мультикультурализма.
О симметричном мультикультурализме, или мультикультурализме «согласия», можно говорить, например, применительно к Канаде, где изначально существовали два этнокультурных типа и способа социализации, и, соответственно, две, самоопределяющихся по этническому (национальному) признаку, группы, чьи исторические и прочие права на территорию и государственность примерно одинаковы. Симметричный мультикультурализм возможен, скажем, и в рамках протектората, как своего рода двусторонний «общественный контракт». Он заключается во взаимном признании права на существование на данной территории двух культур и даже соответствующих социальных институтов, но в рамках единого государственного правового поля. В целом, симметричный мультикультурализм выглядит вполне достойно. Проблема, однако, в его неустойчивости по отношению к расширению круга «культур», претендующих на равноправие и, соответственно, на равноценное ресурсное обеспечение, при том, что практически никаких оснований для этих претензий, за исключение того, что они – «тоже культуры», у них нет. Одно дело, например, урегулировать взаимоотношения между англо-канадцами и франко-канадцами, и совсем другое – если кроме них есть еще две сотни «канадских» этносов, желающих сохранить свою идентичность.
Асимметричный мультикультурализм встречается гораздо чаще, чем симметричный. Принцип асимметрии в общем виде можно сформулировать так: то, что обязательно для одной социальной группы, не обязательно для другой; или: что гарантировано одним, не гарантировано другим. Иначе говоря, практикуются те или иные «двойные стандарты». Нередко они пакетированы с дискурсом справедливости – исторической и/или социальной, – с тем, чтобы придать легитимность этим двойным стандартам, представляющим, в сущности, «дискриминацию дискриминаторов» (бывших и/или нынешних). Речь, как правило, идет об обеспечении справедливости для коренного населения (американские индейцы, австралийские аборигены и т.д.), или для иных расовых, этнических и социальных групп (потомки рабов в США, например, или малайцы в Малайзии), подвергавшихся дискриминации в открытой форме и продолжающих дискриминироваться неявно, посредством «удерживания» их на нижних этажах социальной лестницы (т.н. «структурная дискриминация»).
К настоящему моменту асимметричный мультикультурализм во всех случаях не оправдал возлагавшихся надежд. Об этом, начиная с канцлера ФРГ Ангелы Меркель (октябрь 2010 года), заявили президент Франции Николя Саркози, премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон, вице-премьер Нидерландов Максим Верхаген, генеральный секретарь Совета Европы и бывший премьер-министр Норвегии Торбьёрн Ягланд, бывшие премьер-министры: Испании – Хосе-Мария Аснар, Бельгии – Ив Летерм, Австралии – Джон Ховард, не говоря уже о лидерах правых партий, приобретающих всё большую популярность во многих странах на волне недовольства иммиграционной политикой правительств. Примечательно в этой ситуации поведение Великобритании, которая длительно время настаивала на собственной уникальности в плане межнациональных отношений (согласно Закону о гражданстве 1948 года все граждане британских колоний и стран Содружества являлись гражданами Великобритании и въезжали в метрополию без всяких сложностей) и, реализуя собственную версию мультикультурализма, свысока смотрела на то, что делается на континенте. Первое отрезвление наступило после терактов в июле 2005 года, а недавняя волна погромов, прокатившихся по Лондону и ряду других городов Великобритании после гибели от рук полиции африканского иммигранта, вряд ли оставила какие-то сомнения в том, что иммиграционную и культурную политику необходимо срочно менять.
Государственная политика мультикультурализма, более или менее успешно решив на определенном историческом этапе ряд экономико-демографических и связанных с иммиграцией социальных вопросов, не смогла обеспечить интеграцию общества и формирование (сохранение) гражданской нации. В обществе образовались барьеры, которые, в сущности, поддерживаются с обеих сторон. Иммигранты заинтересованы в сохранении и подчеркивании своей «инаковости», поскольку имеют с этого своего рода ренту в виде разных форм поддержки со стороны государства. Большая часть основного (коренного) населения также не заинтересована в том, чтобы признать полноценными «своими» тех людей, которые не являются таковыми ни по месту рождения, ни по культуре, ни по фенотипу, ни по каким-то еще принимаемым во внимание признакам, и, вдобавок, нередко имеют некие льготы и привилегии перед «своими». Наконец, растет конкуренция и напряженность не только между основным населением и этническими диаспорами, но и между самими диаспорами.
На протяжении сотен и тысяч лет существовали только две возможности мирного разрешения такого рода напряженности. Одна – это ассимиляция: одна сторона поглощает другую или обе перемешиваются друг с другом, одна из культур, соответственно, «вливается» или «поглощается» другой. Другая – более или менее резкая, более или менее добровольная сегрегация, раздельное житие-бытие в этнических городках, кварталах и предместьях, сводящее к минимуму контакты между различными этнокультурными группами. В былые времена существование этнических гетто нередко рассматривалось как дискриминация и служило аргументом против белого расизма и капитализма. Мультикультурализм превращает ситуацию едва ли не в диаметрально противоположную. А именно, этнические иммигранты, фактически, получают право выбора одной из трех возможностей: образовать свой, этнически или конфессионально чистый анклав, или же жить среди основного населения, сохраняя свою идентичность (в расчете на толерантность другой стороны), или, наконец, ассимилироваться. В то же время коренное население такого выбора лишено. Оно вынуждено мириться с тем выбором, который сделают иммигранты (или, в крайнем случае, правительство), для него «неполиткорректно» не пускать или добиваться отселения мигрантов, стараться сохранить хотя бы локальную гомогенность своего жизненного мира и каналов воспроизводства своей культуры (в пределах района проживания, детских дошкольных учреждений и школ и т.д.). Такого рода асимметрия вполне может расцениваться – и всё чаще расценивается – как «дискриминация большинства». Поэтому если раньше разного рода протестные движения были прерогативой меньшинств, и на этом сложилась мировоззрение и практика либерализма, то сегодня протестует большинство, что ставит либерально-демократические власти в тупик.
Как показывает опыт Канады, Великобритании и других западных стран, мультикультурализм более или менее эффективен как «надстройка» над культурами, толерантными и либеральными в своей основе или прошедшими достаточно долгий путь либерализации (как минимум, в форме секуляризации). В противном случае он превращается в «игру в одни ворота». То есть, в выигрыше от мультикультурализма оказываются именно те группы иммигрантов, исламизированная или другая религиозная культура которых в сущности своей глубоко враждебна либеральной мультикультурности, толерантности и политкорректности. Свободомыслящая европейская культура в среде этнических мигрантов из мусульманских стран проиграла конкуренцию с «репрессивной» (с точки зрения либерализма) исламизированной этнической культурой, исламом вообще и исламским фундаментализмом в частности. Сияющие идеалы мультикультурализма разбились от столкновения с грубой реальностью этнических и этноконфессиональных отношений.
Национально-территориальный федерализм и «машины этничности» В 90-х годах ситуация в России трансформировалась в русле тех же тенденций национально-территориальной и социально-культурной дезинтеграции, которые привели к распаду СССР. Пример оказался заразительным, ходя до самого конца по пути «парада суверенитетов» пошла только Чечня. Во всех случаях наибольшую активность проявляла бывшая партийно-хозяйственная номенклатура, что давало основания экспертам рассматривать «национальное возрождение» – а с точки зрения российской государственности, этнонациональный регресс – в качестве инструмента раздела государственной собственности и захвата ключевых распорядительных постов. Конституционно-правовое обособление практически во всех республиках способствовало активизации этнического и/или исламского фактора. В чем-то схожая ситуация имела место в Закавказье в XIX веке, когда в российско-имперских по форме государственных институтах подавляющее большинство ключевых должностей занимали представители местной национальности. По воспоминаниям современников, русские, приезжавшие в Закавказье, чувствовали себя как в чужой стране (несмотря даже на общее православное вероисповедание) и вскоре уезжали, вследствие чего все попытки российского правительства обеспечить интеграцию этой территории в состав России посредством русских переселенцев фактически провалились. Справедливости ради следует заметить, что в те времена дело шло о сохранении традиционного национального статуса и уклада жизни территорий, обладавших до вхождения в состав Империи своей государственностью, а не о «пробуждении» этничности и насаждении этнократии на российских просторах. Тем не менее, результат, как говорится «налицо». Точно также вряд ли стоит сомневаться в том, что вектор раскрученных в конце 80-х – 90-х годов XX века «национально-освободительных движений» направлен отнюдь не в сторону формирования единой российской нации и укрепления государственного единства. В начале «нулевых» процесс, до известной степени, был повернут в обратном направлении, в сторону возврата в единое конституционное и экономическое пространство. Уход с политической сцены некоторых национально-региональных «тяжеловесов» позволил продолжить позитивную тенденцию, однако, во-первых, до окончательного выправления «асимметричной федерации» еще далеко, а во-вторых, никаких гарантий необратимости этих позитивных изменений пока не наблюдается.
Исследователи не раз высказывали мнение, что подобного рода этнизация или исламизация административной, законодательной и судебной властей, системы образования, органов правопорядка и т.д. представляет собой специфическую стратегию захвата и расширения власти, реализуемую региональной (национальной) элитой. В дополнении к этому следует заметить, что она также во многом аналогична коррупции, как результату дисфункции и неэффективности государственных институтов. А именно, неэффективность (кризис) региональных государственных институтов влечет за собой расширенное привлечение в них представителей «коренного» этноса, обладающего сравнительно большим социальным – а нередко не только социальным – капиталом. Этническая идентичность (самоопределение) чиновника, или исполнителя другой ключевой институциональной роли, с государственной точки зрения суть дисфункция, которая, будучи не ограниченной (скомпенсированной) соответствующим образом, влечет за собой углубляющуюся этнизацию всего института. Что, в свою очередь, усиливает неэффективность, поскольку вместо подбора кадров по критериям профессионализма производится набор «своих». Хронический институциональный кризис, не излечиваемый ни усилиями федерального центра, ни этнизацией кадрового состава, порождает запрос на более глубокую трансформацию, в частности – на создание альтернативных социальных институтов. Например, в ряде республик, где уже стало обыденностью соблюдение норм шариата в быту, звучат голоса о целесообразности заменить исламским правом те или иные отрасли российской системы права. В качестве примера также можно привести салафизм, пытающийся (и не без успеха) обрести в России институциональные формы.
Единообразие во множестве разнородных и разноместных проявлений, «системный» характер подобного рода этнизации дает основание говорить в том, что мы имеем дело (уже или с самого начала) не с результатами воли к власти неких «этнических антрепренеров», выскочивших откуда-то, как черт из табакерки, но с гораздо более сложными процессами, которые сами порождают этих «этнических антрепренеров». Институты государственной власти и муниципального самоуправления, воспитания и образования, науки (гуманитарной), рыночной экономики, средств массовой информации и другие – в рамках национально-территориальных образований превратились в своего рода машины этничности, которые в определенном социальном, культурном, географическом и историческом контексте и материале осуществляют конструирование, promoting и воспроизводство «титульной» этничности. Иными словами, параллельно со своими основными функциями эти институты в 90-х годах производили (и воспроизводят сейчас) классификацию, номинализацию, селекцию, мобилизацию, нормирование этнического и, на этой основе, распределение и перераспределение тех или иных видов ресурсов. Машинообразный характер такого «производства» проявляется, среди прочего, в том, что оно носит типический (стереотипный) характер, как бы следует одному алгоритму, слабо зависит от субъективности исполнителя (который оказывается лишь взаимозаменяемым «винтиком»). Оно практически не нуждается в управлении сверху, воспринимается как «само собой разумеющиеся»; специальные усилия нужны скорее для демонтажа, а не поддержания функционирования машины. Результатами, а также условиями и предпосылками, работы машин этничности являются, с одной стороны, социально-этнические матрицы распределения статусов и ресурсов, а с другой – этносы, этнические и этноконфессиональные группы, которые представляют собой естественный модус существования или оестествление конструктов этничности. Закономерным следствием первого и второго является территориальное вытеснение «нетитульных» национальностей – примером чему может служить демографическая динамика практически во всех национальных субъектах Российской Федерации, где действуют машины этничности. Подчиняя или вытесняя из своего состава «инородные элементы», машины этничности постепенно превращаются в этнические машины.
Очевидно, что машины этничности работают на дезинтеграцию и создание «внутреннего зарубежья», что они враждебны демократии и должны быть скорейшим образом демонтированы, по меньшей мере, в сфере институтов государственной власти. Этнократия – не вопрос морали, это вопрос государственно-правовой и политический. В какой мере, и каким образом в этой ситуации может быть использован опыт мультикультурализма?
Если рассматривать национальные субъекты Российской Федерации как если бы они были отдельными государствами, то, с точки зрения мультикультурализма, следует сделать вывод о том, что в них имеет место если и не сознательная, целенаправленная, то структурная дискриминация «нетитульных» культур и этносов, включая русский. Под «структурной дискриминацией» понимается такое положение дел, при котором один этнос, явно непропорционально своему демографическому удельному весу, политически и экономически доминирует над другими этносами, также исторически, в течение нескольких поколений проживающими на данной территории. Скажем, русские могут быть едва представлены во властных структурах такого национального субъекта, а доля русского населения при этом может доходить до 40 и более процентов. Стандартная реакция мультикультурализма в подобных случаях выражается, как минимум, в требовании обеспечить государственную защиту прав этнокультурного меньшинства (в данном случае, например, русских) на создание на этнокультурной основе объединений и организаций, национальных (русских) школ и других воспитательных и учебных заведений, освобождении от принудительного изучения «государственного» языка (татарского, башкирского, осетинского и т.д.).
Однако национально-административные субъекты – отнюдь не отдельные государства, и это обстоятельство радикально меняет всю картину. Рецепты мультикультурализма при этом не лишаются смысла, но становятся явно недостаточными. Если Российская Федерации – единое государство, то это означает не только, что у нее одно правовое поле (законодательство и практика правоприменения), но и что ее гражданам должны быть обеспечены равные права в любой части страны. В том числе – права на пользование социальной инфраструктурой (образование, здравоохранение, социальная защита) и на работу в институтах государственной власти на любых должностях, которым они соответствуют по образованию, профессиональной (а не языковой) квалификации и деловому опыту. Речь идет о законодательных и исполнительных органах власти, судебной системе, органах охраны правопорядка. Отсюда, прежде всего, следует, что на всей территории Российской Федерации должен быть только один государственный язык – русский; или если двуязычие, то, как минимум, такое, которое не требует знания иного языка, кроме русского, для делопроизводства и эффективного выполнения должностных обязанностей. Любой другой подход в российских реалиях будет означать националистическую автаркию данной территории. Точнее, появление полуоткрытого образования: наружу – свободное перемещение любого желающего, без поражения в социальных и гражданских правах, в любой административно-территориальный (хотя, быть может, не любой национальный) субъект Федерации, вовнутрь – полноценные права получают, фактически, только представители титульного этноса или те, кто, по меньшей мере, владеют языком данного этноса.
Президент Медведев говорит о необходимости «межнационального единства», без которого, по его словам, «у нас не может быть государства… оно исчезнет». Понятен смысл выражения «национальное единство», понятно, что такое «межнациональные отношения», «межнациональное согласие», «межнациональное сотрудничество» и т.д., но как может быть «межнациональное единство»? Как оно может быть обеспечено? Если на основе предоставления эффективного преимущества интегрирующей (русской) культуре над дифференцирующими (этническими) культурами, то как избежать перегибов русификации и «ущемления национального чувства»? Выход, похоже, только один – разделение уровня взаимодействия культур и уровня государственной власти и управления (пусть даже при сохранении нынешнего государственного устройства). На уровне институтов государственной власти и государственно-социальной инфраструктуры – единый для всей территории государственный язык (естественно, русский), единое (или, как минимум, согласованное на принципе приоритета федеральных законов) законодательство и единая практика правоприменения. Во всем прочем – включая систему образования, СМИ, объекты культуры, вероисповедание, традиционный уклад частной жизни, общественные объединения и организации – вполне сгодится симметричный мультикультурализм (сбалансированный применительно к реальной ситуации).
В противном случае, действительно, как сказал Дмитрий Медведев, в дискуссию о мультикультурализме вступать не следует. Следует про него просто забыть; как и про российскую нацию – оставив лишь российское гражданство. Вот только вряд ли гражданства окажется достаточно, чтобы сохранить Российскую Федерацию от распада на очередном крутом витке истории.
Мифы и реальность этнической миграции Сегодня в России этническая миграция включает в себя иммигрантов из «ближнего зарубежья» (бывшие республики СССР), иммигрантов из «дальнего зарубежья» (Китай, Вьетнам, КНДР, Турция и др.), а также мигрантов из «внутреннего зарубежья», которое образовалось в ряде республик Российской Федерации. «Дальние» иммигранты, за исключением китайцев, составляют пока ничтожный процент, в остальных же случаях в Россию прибывают этнические мигранты, чья идентичность в большей или меньшей степени сформирована этническими машинами, начавшими работать еще до распада СССР. То есть это люди, одной из базовых черт этнической идентичности которых является противопоставление себя русской культуре, как чужой и/или второстепенной, характерной для меньшинства, пораженного в правах (на родине этих мигрантов). Судить об этом можно хотя бы по всё более ухудшающемуся знанию ими русского языка. Нетрудно представить себе, чем обернется формирование «единого миграционного пространства и единого рынка труда в рамках СНГ», при том, что мегамашины этничности в этих государствах отнюдь не намерены «дать задний ход», то есть смягчить политику в отношении русского языка и русскоязычного населения.
Какие же резоны приводят пропагандисты миграции, предлагая, несмотря ни на что, пошире распахнуть двери перед этническими мигрантами? Аргументов по форме два – демографический и экономический, а по сути один, экономический. Демографические доводы в отвлечении от их экономической подоплеки – это чистая «магия цифр», исчисляющая снижение/стабилизацию численности населения, низкую/высокую плотность и т.д. Безусловно, депопуляция населения России, и, в особенности, русских, – серьезнейшая проблема, однако, пытаться решить проблему вымирания русского народа путем подселения к нему народов средне- и дальне-азиатских – это примерно то же самое, как пытаться компенсировать нехватку воды в стакане, доливая в него машинное масло. Или, говоря прозаическим языком статистики: несмотря на рост числа иммигрантов, число смешанных браков год от года уменьшается; нет прогресса и в ассимиляции – о чем свидетельствует уменьшение относительной и абсолютной численности населения, признающего себя русским.
Этому сокращающемуся и стареющему русскому населению сторонники расширения иммиграции (например, авторы проекта «Концепции государственной миграционной политики РФ до 2025 года») обещают, что мигранты обеспечат им безбедную старость и прочие социальные гарантии, вкупе с национальной безопасностью, модернизацией и устойчивым экономическим развитием. При этом, предвидя исчерпание среднеазиатских источников миграции, ОПОРА России предлагает «хождение за три моря» для пополнения трудовых ресурсов – в Индию, Китай и т.д., в сочетании с расширением возможностей для «постоянной миграции» (предоставление статуса постоянного жителя иностранцам – уже не обязательно соотечественникам – сразу по прибытии в страну). Короче, предъявлен полный набор иллюзий и надежд европейских стран середины прошлого века, без серьезного учета нынешних результатов и последствий такого рода политики. В частности, следовало бы учесть доклады международных и европейских организаций (например, Совета Европы), согласно которым иммиграция не способна решить проблемы старения населения, разве что – в краткосрочной перспективе.
В чем не приходится сомневаться, так это в том, что иммиграция экономически выгодна самим мигрантам, предпринимателям, использующим их труд, и всем прочим, кто «кормится» с иммиграционных потоков. Данное утверждение, конечно, справедливо не только для России. Так, экономический и политический обозреватель ведущих британских СМИ Энтони Браун в книге «Do we need mass immigration?» (2002) утверждает, что массовую иммиграцию в Великобританию продвигает «союз нечестивых», объединяющий крупный бизнес, желающий дешевой рабочей силы; университеты, старающиеся привлечь как можно больше платных студентов; лоббистов этнических общин; различные антирасистские организации, опасающиеся усиления британских националистов, и «иммиграционную индустрию», включающую в себя консультантов, адвокатов, рекрутеров и прочих специалистов, извлекающих выгоду из иммиграции. При этом аргумент «от дефицита рабочей силы», которым активно оперируют заинтересованные в привлечении мигрантов стороны, отнюдь не столь весом, как выглядит на первый взгляд. В действительности, дефицит рабочей силы часто носит временный, структурный, технологический (зависящий от используемых в данном виде деятельности технологий) или социокультурный характер («непрестижная работа»). Импорт рабочей силы, как и всякий импорт вместо развития собственных ресурсов и возможностей, нередко является решением, выгодным в краткосрочной перспективе, но совсем не обязательно – в долгосрочной. Причем в случае с трудовой этнической миграцией мы, как в известном афоризме про яйцо и яичницу, оказываемся в зоне практически необратимых решений.
Ведь что происходит, когда неквалифицированными этническими мигрантами начинают заполнять экономически невыгодные для местного населения рабочие места (вместо того, чтобы повышать их привлекательность)? Консервируется технологическая отсталость данного вида работ, они становятся не только экономически, но еще и социально непрестижными, затем культурно некомфортными для местного населения из-за формирования этнических трудовых коллективов, живущих по своим «законам», и, наконец, в силу монополизации данного вида деятельности той или иной диаспорой просто недоступными для всех остальных. Президент Дмитрий Медведев признался недавно, что, будучи студентом Ленинградского госуниверситета, начинал свой трудовой путь дворником; сегодня, как показало недавнее «журналистское расследование» «МК», у него не было бы на это никаких шансов.
Не стоит надеяться на то, что этническая монополизация не поднимется выше уровня «оранжевых жилетов» или, в крайнем случае, «голубых воротничков». В действительности, российские власти и бизнес, стремясь к ускоренной модернизации экономики, судя по всему, готовы предоставить беспрецедентный режим «наибольшего благоприятствования» для высококвалифицированных иностранных специалистов, предпринимателей и студентов (причем упомянутая Концепция предлагает одновременно снизить критерии «высокой квалификации»). На кого всё это рассчитано? Приедут ли в Россию на ПМЖ европейские специалисты или студенты? Крайне маловероятно. Вернуться ли некогда уехавшие русские? В массовом порядке – сомнительно. Тогда кто? Возможно, жители Казахстана, Армении и других государств СНГ с высоким уровнем образования и хорошим (пока) знанием русского языка. Но не исключено, что это будут китайцы, индийцы и турки – в их странах уже вполне достаточно собственных высококлассных университетов (да и получить хорошее образование за рубежом для них не проблема), а вот уровень жизни в родной стране пока не настолько высок, чтобы заведомо исключить Россию из сферы своих интересов. Они окажутся вполне конкурентоспособными с российскими специалистами и смогут существенно их потеснить на рынке труда. Особенно, если «интеграционные» усилия таких специалистов, предпринимателей и студентов поддержит еще и родное правительство – как это систематически делает Китай. Вообще, уже не столь трудно представить себе ситуацию, при которой сочетание глобализации с политикой иммиграционной открытости позволит странам с избыточным населением расширять свой Lebensraum и получать доступ к ресурсам не военным или торговым путем, а чем-то вроде «иммиграционной интервенции».
В течение многих лет можно видеть, как предприниматели привлекают иностранную рабочую силу, стремясь «снять сливки» со спекулятивных пузырей, например, в жилищном или дорожном строительстве, или быстро освоить госбюджетные средства, выделяемые на «масштабные проекты», которые в российских экономических реалиях нередко также оказываются преимущественно девелоперскими. В то же время, негативные эффекты, риски, бремя толерантности и решение вопросов адаптации и социального обеспечения мигрантов перекладываются на всё общество и государство. И никто, похоже, не намерен менять эту практику. Сомневающиеся могут изучить краткую главку, которую авторы Концепции миграционной политики посвятили адаптации и интеграции мигрантов. В ней излагаются исключительно права и свободы мигрантов, и написана она в таком незамутнённом либеральном духе, который на Западе, разочарованном в политике мультикультурализма, сегодня еще нужно поискать.
Что случится при этом с важнейшими социокультурными институтами? Например, с таким фундаментальным институтом социализации, как школа, которая сегодня едва справляется со своими функциями даже в случае отсутствия межэтнических проблем? А какого рода могут быть проблемы, показывает, например, опыт Германии, где уже немало школ с преобладанием этнического контингента, и все чаще СМИ и официальные лица вынуждены говорить о, мягко выражаясь, нездоровой моральной атмосфере в таких школах. Ситуация выправляется только на уровне гимназии, на который большинство детей мигрантов пока не попадает. В Великобритании появление в школах большого числа неадаптированных детей иммигрантов вызвало кризис системы образования, одним из проявлений которого стало снижение качества образования и общего уровня развития выпускников. При этом мусульманские родители нередко предъявляют к школам дополнительные требования, связанные с соблюдением канонов ислама, что вызывает негативную реакцию у европейцев. На данный момент в Европе и других странах мультикультурализма родители учеников пытаются найти выход из ситуаций «несовместимости», переводя своих детей в другие школы, то есть, по сути, реализуя образовательную сегрегацию. В московских школах также кое-где пытаются разделять классы. Если продолжать эту, не от хорошей жизни идущую, линию, то в качестве меры государственной политики напрашивается создание адаптационных школ, в которых осуществлялся бы полный учебный цикл с первого по десятый (одиннадцатый) класс по программам, позволяющим не только дать этническим мигрантам приемлемое образование, но и заложить основы их гражданской российской идентичности и лояльности. Однако как быть, если российские или зарубежные правозащитники сочтут это дискриминацией и нарушением прав мигрантов?.. А если этого не сделать, то каким образом будет осуществляться «противодействие пространственной сегрегации и формированию этнических анклавов», когда русскоязычные родители станут покидать районы, в которых их дети не смогут нормально учиться и получать качественное школьное образование?
Привлечение трудовых иммигрантов – это попытка бизнеса «по-быстрому» добиться максимальной прибыли; попытка, которая оборачивается впоследствии долгой «головной болью» для общества и государства. Более того, проделанные в некоторых странах оценочные расчеты показывают, что даже чисто экономическая польза для страны от иммиграции в настоящее время более чем сомнительна. Так, шведские экономисты оценивают экономический эффект иммиграции в целом как негативный (чистый отток капитала через трансферты мигрантов составляют от 1 до 2% ВВП); расчеты, проведенные в США и Великобритании, показывают, что вклад иммигрантов последней волны в экономику становится все более маргинальным. Вообще резкое снижение экономической эффективности иммиграции происходит, когда она из временной превращается в постоянную. Резюме – очевидное: необходим более взвешенный подход к приглашению или приему этнических мигрантов, четкий расчет баланса издержек и пользы (как экономических, так и социокультурных) на долгосрочную перспективу, идентификация и обеспечение покрытия релевантных рисков. И если без технико-экономического обоснования ни один бизнес-проект не получает кредитного финансирования, то почему кредит доверия должен получить миграционный бизнес-проект?
Этничность как политический ресурс При всех различиях в трактовках этничности, существующих в современной науке, никем не оспаривается дифференцирующая (в пределе, конфронтационная) функция этничности, то есть, попросту говоря, противопоставление «свой/чужой», «мы/они». Соответствующее противопоставление, а именно, «друг/враг» лежит и в основе определения политического (по Карлу Шмитту). Дистанция между просто «чужим» и «врагом» исчезает, когда вырисовывается реальная возможность борьбы (войны), которая (возможность) становится определяющим мышление и поведение фактором. В свою очередь, этничность переопределяется и превращается в ресурс борьбы.
В частности, в условиях современных государств либерально-демократического типа (то есть «цивилизованных», в западном смысле этого слова) этничность выступает как ресурс борьбы нелиберальных или традиционалистских сообществ против существующей власти и порядка. Даже в том случае, если формально эта борьба ведется за сохранение «идентичности», «культуры» или свободы вероисповедания, в сущности она направлена против базовых институтов и принципов либерализма и западной демократии. Происходит это хотя бы потому, что этничность (этноконфессиональность), принимающая, как и многое в нашу постмодернистскую эпоху, экстремистские формы, тесно связана с примордиальными – как минимум, в самоощущении – институтами традиционного и даже архаического общества (расширенная семья, род, клан и т.п.), вернее, с их остатками, следами или «мутировавшими» формами. Этничность на них опирается, возрождает их и воспроизводит в поиске оснований, которые могут быть жестко противопоставлены «чужим» социальным институтам принимающей страны. В условиях либерального общества-массы индивидов, чье единство может удерживаться только государственными институтами, но уже практически не удерживается, этничность выступает как основание и механизм мобилизации и консолидации в общей, рыхлой, этнически стерилизованной массе сравнительно четко выделяющихся и устойчиво воспроизводящихся этнических групп и группировок, своего рода «этнических тел», ведущих «параллельную» жизнь. Нередко они связаны друг с другом и образуют своего рода экстерриториальную социальную сеть, покрывающую часть страны, целую страну или несколько стран.
С политической точки зрения этнические диаспоры, или, точнее, их этничность проходит своего рода жизненный цикл, естественным образом – если ему не препятствовать – переходя от фазы к фазе, с нарастанием конфронтационных, дезинтеграционных и иных негативных тенденций.
1. Фаза временного пребывания. Здесь важен не столько срок, сколько настрой и функциональный характер пребывания этнических мигрантов в стране: временная (сезонная) работа, промежуточный статус беженцев и т.п. Мигранты, осознавая это обстоятельство, как правило, минимизируют все отношения и потребности, выходящие за рамки данной функциональности. Они стремятся, по возможности, не выделяться на общем фоне, не делают никаких попыток к демонстративному конфессиональному или этническому самоутверждению. Первая волна этнических иммигрантов, которую пережила Европа, характеризовалась в массе своей существенным снижением градуса религиозности и «размыванием» этничности, а вместе с ними нередко и утратой традиционных нравственных основ поведения. Дело дошло до того, что во Франции правительство и предприниматели озаботились приглашением имамов и открытием молельных комнат для трудовых мигрантов из мусульманских стран с тем, чтобы как-то «взять их под контроль».
Очевидно, что поскольку мигранты не планируют остаться жить в стране, у них нет необходимости ни в интеграции, ни в какой-то особенной организации, за исключением клубных форм землячества, неправительственных центров помощи иммигрантам в решении трудовых споров с работодателями и т.п.
2. Фаза «двойной жизни». По мере того, как временное пребывание приобретает тенденцию стать постоянным, перед мигрантами, с одной стороны, возникает необходимость в знании языка и основ культуры, профессиональной подготовке и т.п. С другой стороны, встают вопросы, откладывавшиеся в сторону при временном пребывании, прежде всего – вопросы семейной жизни. В европейских странах на этом этапе часто принималось решение, которое ныне многие эксперты считают ошибкой, а именно – разрешение иммигрировать семьями или разрешение на «воссоединение семей». В результате иммигранты стали приезжать не просто семьями, но группами родственных или соседских семей, образуя на новом месте локальные общины по образу и подобию тех, которыми они жили на родине, стремясь сохранять в этих общинах привычный образ жизни. По мере роста этих общин ассимиляция мигрантов неуклонно замедляется. Интернет, телевидение и прочие технологии медиа, глобальные средства транспорта и глобальные инфраструктуры мировых конфессий позволяют мигрантам создать локальную «виртуальную реальность», достаточно приближенную к реальности их родины, чтобы вести, по сути, «двойную жизнь». Таким образом, обособление мигрантов в «своем мире» усиливается не только из-за трудностей с интеграцией, но и по причине уменьшения стимулов к ней. В этом же направлении действует и стратегия экономической специализации, к которой раньше или позже прибегают диаспоры. Мигранты монополизируют тот или иной вид экономической деятельности (рыночную или мелкую торговлю, уборку мусора, такси, ресторанный бизнес и т.д.), редуцируя контакты с местным населением до формальных отношений с клиентами. Так, согласно статистическому исследованию 2010 года, каждый четвертый турок в Германии не знает немецкого, а каждый второй практически не общается с немцами.
Основная задача объединений мигрантов на этом этапе – обустройство и укрепление границ собственного мирка на чужой территории. Это достигается как через формирование в городах этнических районов («гетто»), откуда постепенно вытесняется прежнее население, так и через выстраивание механизмов этнической (или территориальной) солидарности и защиты «своих» перед «чужими» («неверными»), к числу которых относятся и государственные органы. Всё это ведет к появлению в стране экстерриториальных этноконфессиональных анклавов.
3. Фаза политической субъективации. Жизнь в этнической общине с ее «параллельной реальностью», как и взаимоотношения с государственными институтами страны пребывания необходимо как-то регулировать. «Примордиальная» организованность мигрантов сменяется институционально оформленной, чему способствуют сами власти, нуждающиеся в некоем субъекте, с которым можно взаимодействовать в ходе решения тех или иных вопросов. В качестве иллюстрации можно привести Австралию, в которой получателями и распорядителями немалых бюджетных средств, грантов и дотаций, выделяемых на нужды сохранения «культурного многообразия», стали добровольные объединения этнических меньшинств, входящие в Федерацию советов этнических общин. Таким образом, требования невмешательства государства в жизнь этнических общин с одновременным предоставлением им тех или иных привилегий и ресурсов в целях «компенсации дискриминации» и сохранения «культурной идентичности» получают организационно-правовую основу. Постепенно спектр активности этнических и этноконфессиональных организаций расширяется. К примеру, если брать только исламские европейские организации, то они включают в себя: исследовательские и религиозно-правовые центры; исламские клубы молодежи и студентов; лигу исламских школ; лиги мусульманских женщин; профессиональные ассоциации журналистов и мусульманских врачей; инвестиционные и благотворительные организации; этноконфессиональные организации, созданные выходцами из Турции, Индостана и других регионов; организации, имеющие статус официальных учреждений, созданные при участии и пользующиеся официальной поддержкой Саудовской Аравии, ОАЭ и Алжира; организации, занимающиеся «исламским призывом» и официально представляющие мусульман в тех или иных странах Европы. Большинство из них носит сетевой характер, широко пропагандирует свои цели и стремится усилить свое влияние на общественную и политическую жизнь стран пребывания (см., например, «Мусульманский манифест» Калима Сиддыки, основателя «Мусульманского парламента Британии»). В частности, исламские политические партии используют обычные демократические процедуры, чтобы добиться представительства в органах власти. Практически все национально-мусульманские и исламские организации в Европе ставят верность исламу превыше всего и отвергают ассимиляцию в любой форме (например, «Arab European League» позиционируется себя как политическое и социальное движение «достойных и законопослушных граждан Европы», составляющих «часть арабской нации»). По сути, организационные институциональные структуры, которые создаются диаспорами на этом этапе, служат «машинами этничности», точнее – «машинами исламизации».
Практически во всех случаях в процессе политической субъективации этничности активно участвует второе-третье «мультикультурное» поколение, которое, как правило, оказывается еще и поколением «несбывшихся надежд». Представители этого поколения во многих странах de jure являются полноправными гражданами, желают пользоваться всеми возможностями повышения социального статуса и благосостояния, и не намерены мириться с тем, с чем мирились их родители – пребыванием на нижних этажах социальной лестницы. Однако большая часть их, избежав в своих этнокультурных анклавах полноценной адаптации, оказываются социально неконкурентоспособными и пытаются компенсировать свое маргинальное положение, прибегая к крайним формам политического или просто нигилистического протеста, то есть к погромам. Более успешные представители, получившие престижное образование и встроившиеся в истеблишмент, но сохраняющие этническую или конфессиональную солидарность, нередко поддерживают, хотя бы материально, экстремизм своих «братьев» или даже становятся его идеологами. Именно среди молодежи второго-третьего поколения наблюдается не просто оживление интереса к религии, но получают распространение самые экстремистские, «протестные» формы ислама и демонстративная этничность. В этой среде наиболее легко происходит переход от политических форм борьбы к терроризму, подтверждением чему стали теракты в Мадриде в 2004 году и в Лондоне в 2005-м. В более умеренном случае речь идет об участии мусульман в политике с целью трансформировать существующее государство в исламское или, как минимум, добиться создания «параллельных» исламских институтов суда, образования, здравоохранения и т.д. за государственный счет.
4. Фаза конституционно-правовой и международной субъективации становится актуальной в том случае, когда диаспора начинают доминировать на той или иной территории. О свежем случае сообщила в июле британская «Daily Mail»: исламская организация «Muslims Against the Crusades» сочла, что пришло время объявить Дьюсбери, Бредфорд и Тауэр-Хамлетс (в Восточном Лондоне) «эмиратами» – автономными территориями, где мусульмане будут жить в соответствии с шариатом, со своими собственными судами и общественным надзором, школами и даже самодостаточной торговлей. В целом на этой фазе происходит административно-правовое обособление (получение автономии) в рамках государства, и завершается она полным отделением соответствующей территории и оформлением новой государственности (см. прецедент Косово).
Подводя итоги, отметим, что в России ситуация с этническими мигрантами из «внешнего» зарубежья находится, как минимум, на второй фазе описанного цикла, а с «внутренним» зарубежьем – как минимум, на третьем. Во всех случаях главная задача – не допустить переход процесса в следующую фазу, а при возможности – вернуть на предыдущую (что, впрочем, весьма проблематично), к тем развилкам, где есть возможность избежать размежевания, противопоставления и конфронтации.
* * * Сегодня все чаще называют ситуацию с миграционными потоками «новым великим переселением народов». Человек, знающий историю, конечно, сразу вспомнит, что предыдущее «великое переселение» стало одной из причин падения Западной римской империи. Другими важными причинами были институциональный и демографический кризисы; но не менее важным фактором стали и последствия того, что можно назвать «политикой мультикультурализма» Римской империи. Как писал Ганс Дельбрюк и другие историки, начиная с IV века н.э. варвары, проявлявшие лояльность Империи, получили возможность переселяться на римские земли целыми племенами. Римские императоры, нуждавшиеся в людских ресурсах, перешли от приема на военную службу отдельных групп или воинских отрядов варваров к приему этих племен, предоставляя римское гражданство и все права. При этом императоры и прочие римляне, судя по всему, вполне толерантно относились к тому, что варвары, находящиеся на службе, в высокой степени сохраняли свою идентичность и культуру. С течением времени от римского войска и государства прежними остались лишь внешние формы, видимость, под которой скрывалось варварское наполнение. В конце концов, наступил такой момент, когда и эти формы были сметены. На территории Западной римской империи пала не только римская государственность, но культура и цивилизация…
checheninfo.ru
Источник информации : http://www.russ.ru
