| ДАЙДЖЕСТ: |
Зарема Джабраилова
Черная птица
1.
По горной тропинке,
что змейкою вьется,
Задумавшись, шел
седовласый старик.
Казалось, вот-вот он
с обрыва сорвется,
В небытие уйдет человеческий крик.
Дорога, длиною почти
что в столетье,
Звала за собой в бесконечную высь.
Туда, где тепло очага не остыло
И юности светлой мечты не сбылись.
Свой старенький посох
к груди прижимая,
Он слезы ронял
в той дорожной пыли.
И перед глазами, как лань пролетая,
Из дальнего детства
мгновенья прошли.
Вдруг вспомнил, как он
босоногим мальчишкой
Любил леденящий ручья холодок,
Закат провожать
у поломанной вишни
И дни ожидания дальних дорог.
Вдали показалось родное селенье,
Он вздрогнул, а стон
затерялся в тиши.
Он сел на пороге родимого дома,
И затрепетали все струны души.
Как будто вчера, он с отцом
попрощался
И матери слушал душевный наказ.
Он в мыслях не раз в этот дом
возвращался
И сам для себя начинал свой рассказ.
Февральская стужа. Морозное утро,
Все перевернулось
в тот проклятый день.
Над мирным народом,
в заботах уснувшим,
Судьбы приговором
прошла чья-то тень.
И годы скитаний легли нам на плечи,
А горечь утрат истерзала сердца.
И дни друг за дружкой тянулись,
как ночи,
И не было нашим страданьям конца.
И каждую ночь я опять возвращаюсь
в то утро...
И вновь мелкий дождь моросит.
Колеса стучат, а в холодных вагонах
От страха и боли дух смерти стоит.
О, сколько невинных там
душ погубили
В пути, что нас вел неизвестно куда.
Они навсегда этот мир покидали,
С собой унося лишь молитвы
в сердцах.
Нас долго везли по степям
и долинам.
Мы были пред ними
в бессильном долгу.
И даже сейчас, землю взором окинув,
Я вижу их трупы на белом снегу.
2.
…Их небо накрыло прозрачным
саваном,
Чтоб память о них умереть не смогла.
Вагоны спешили живым караваном
И шлейфом за ними тянулись тела.
Они навсегда на чужбине остались,
А грохот колес, как прощальный
набат,
Звучит до сих пор, души в пепел
сжигая,
Для тех, кто живыми
вернулись назад.
Их горькие судьбы омыты все кровью
В холодных объятьях
казахских степей.
Их светлые души, привыкшие к боли,
К той боли, что делает ближе,
родней.
И наше великое общее горе
Сплотило нас вместе,
как пальцы в кулак.
Нет, мы не делились на разные тейпы –
Мы были друг другу и брат и кунак.
В холодных сырых
деревянных бараках
Мы жили по восемь, по девять семей.
Свирепствовал голод,
болезни косили
Измученных и истощенных людей.
Терпя униженья и несправедливость,
Гонимые ложным злословьем вождей,
Мы выжить сумели
как род человечий,
Не став обозленною стаей зверей.
Забытые всеми – и Богом, и властью –
За что нас судили
в тот проклятый год?
За что мы смогли провиниться
так страшно?
За что истребляли тебя, мой народ?
Когда на глазах у детей убивали
Отца вместе с матерью,
злобно глумясь;
Когда стариков, не щадя, добивали,
Седин благородных их лет
не стыдясь.
За что провиниться успели младенцы,
Что к матери льнули
и к теплой груди?
За то, что чеченцы, за то,
что чеченцы,
За то, что чеченцы, убиты они.
Никто не забыт и ничто не забыто!
Но много ли можно словами сказать,
Когда от бессилия высохли слезы
И не было сил, чтоб от боли кричать?
И даже земля, обессилев, молчала,
В крови захлебнувшись
и в горе людском.
Она, словно мать, что дитя утешала,
Спеша, открывала
усопшим свой дом.
А сколько осталось их
непогребенных,
Не знает никто. Но души их бренные
Стенают и бродят по тропам в горах,
Где, сожженный заживо,
стонет Хайбах.
В своем бесконечном
хожденьи по кругу,
Им нету покоя и в мире забвенья.
Они вновь и вновь
это утро встречают,
Безмолвно прося друг у друга
прощенья.
«О память! – воскликнул старик,
оглянувшись, –
Тебя невозможно убить и отнять.
Ты вновь бередишь
незажившие раны,
Двух жизней не хватит,
чтоб все передать.
Все то, что мне душу терзало годами,
Тебе, отчий дом, я хотел рассказать.
Моя колыбель, что меня согревала,
Тебе ль суждено мне убежищем стать?
Ты помнишь меня еще
отроком юным.
Ты помнишь тепло моего очага.
Я бредил тобою те долгие годы,
Живя под клеймом изувера-врага.
А стены стоят, даже крыша осталась,
И окна – подобье глазниц без лица.
Здесь все говорит, тишину заполняя,
Здесь тени похожи на мать и отца.
Они не дожили до встречи с тобою,
Я их схоронил еще в сорок шестом.
И даже в предсмертном
порыве сгорая,
Они вспоминали тебя, милый дом...»
Старик говорил, а душа зарыдала,
В ней долго томилась молчания боль.
И слезы ручьями из глаз побежали,
Его отпуская из плена на волю.
Отцовская сакля давно опустела,
И полуразрушен холодный очаг.
Лишь ветер-бродяга, в окне завывая,
Вторит голосами, что в сердце звучат.
Он поднял глаза
к потемневшему небу
(Покоя и мира блаженный причал!),
Раскатами грома земля задрожала,
И, слушая небо, старик замолчал.
И черною птицей над ним
закружился
О прожитой жизни
несложенный стих.
Он долго сидел, размышляя о прошлом,
И так же, задумавшись, молча затих.
И пусть никогда не забудут чеченцы
Тех горестных дней,
что постиг наш народ.
Людскою молвой будет
полниться время,
Он, прошлое помня,
тогда лишь живет.
 |
США предложили оставить за Россией контролируемые территории и смягчить санкции — Bloomberg
ЧЕЧНЯ. В Грозном ужесточают правила парковки на улице Назарбаева: эвакуаторы уже наготове
ЧЕЧНЯ. 23 апреля грозненский ипподром открывает скаковой сезон
СЕВАСТОПОЛЬ. В Крыму испекли необычный кулич диаметром два с половиной метра
ЧЕЧНЯ. ККадыров показал новых украинских пленных: попытка прорыва в Курской области сорвана
США поддержали идею продления пасхального перемирия: что дальше?
 |
 |
 |
