Н. Семенов. Из недавнего прошлого на Кавказе.

(Материалом для этого рассказа, как, впрочем, для предыдущего и последующих, послужили письма и заметки, хранящиеся у меня и относящиеся ко времени описываемых событий. Этот письменный материал в некоторых случаях пополняется моими личными воспоминаниями; когда же я касаюсь обстоятельств, не затронутых в письменных материалах и выходящих из круга личных воспоминаний, я пользуюсь печатным трудом бывшего секретаря терского областного статистического комитета П. Стефановского, помещенном в “Терском Сборнике”, изданном во Владикавказе в 1890 году, под названием “Хроника чеченского восстания 1877 года”.)

Дни смятения в Аухе и Салатавии.

I.

Как читатель уже знает из первого рассказа, пристав восточной части Ичкерии и с ним вместе самый влиятельный из туземцев того района, Шахбулат, в ночь с 18-го на 19-е апреля 1877 года выбыли из Ножай-Юрта в укрепление Кишень-Аух. С их отъездом единственным властелином покинутого ими края остался имам Али-бек-Аджи. Всякие колебания со стороны народа прекратились. Старшины аулов и другие значительные люди спешили, опережая друг друга, являться к своему властелину с предложением своих посильных услуг. В свою очередь, и аульные общества, одно за [2] другим, с шумом и грохотом объявляли себя сторонниками “народного мусульманского” правительства. В частности, можно было, пожалуй, насчитать несколько десятков лиц, не сочувствовавших новому режиму. К ним принадлежали офицеры и юнкера милиции, кое-кто из старшин, кое-кто из людей, пользовавшихся нашими милостями, наконец, немногие старики, не лишенные тонкого политического чутья. Но этим недовольным не оставалось ничего больше, как или молчать, или притворяться увлеченными господствующим настроением, или, наконец, бежать вон из восставшего края.

Войско народившегося имама 18-го апреля состояло приблизительно из 200 человек; 19-го и 20-го оно увеличилось до 500 — 600 человек. В это время сочувствие к восстанию разлилось широким потоком на пространстве не восточной только полосы Ичкерии: оно захватило многие аулы, расположенные и дальше, на западной стороне р. Аксая. В числе деятельных сподвижников имама, кроме наибов Султан-Мурада, когда-то шамилевского маазума (при Шамиле, кроме наибов, были еще начальники нескольких аулов; последние и назывались маазумами.), затем Сулеймана-Аджи, большого религиозного фанатика, появились еще такие крупные личности, как старшина аула Маскеты, Ахты, пользовавшийся репутацией отчаянного храбреца, как влиятельные хаджи Гаты, Хусейхан и Кады, из аула Бехтимохк, и другие. Наконец к ним присоединился также ловкий и отважный Губахан, старшина аула Гуни или Гуной, расположенного в каких-нибудь семи-восьми верстах от Хулхулаусского ущелья, т. е. от нашей большой дороги, соединявшей между собою гор. Грозный и укр. Ведень. Губахан увлек за собою, кроме аула Гуни, еще и многие другие аулы и хутора, вследствие чего охваченными мятежом сразу оказались две трети Ичкерии, на пространства от р. Яман-су до р. Хулхулау.

Мятежники 21-го апреля поднялись на историческую гору Катеш-Корт (гора эта и раньше всегда служила местом совещаний представителей ичкерийского народа при решении вопросов политических и по обычному праву.) и устроили на ней совещание, с целью составления плана дальнейших действий. После долгих споров и [3] пререканий, на совещании решили направиться вниз по ущелью реки Гудермее и, выйдя на плоскость Большой Чечни, занять на ней самые большие аулы Автуры и Шали. По занятии этих аулов, Али-бек “рассчитывал, — как рассказывается в “Хронике чеченского восстания 1877 года”, (Стр. 16.) — двинуться дальше по плоскости и провозгласить себя имамом у священного источника Ханкальских высот” (Ханкальские высоты лежат на запад от реки Аргуна, в 7 — 8 верстах от гор. Грозного.). В тоже время сильная партия гуноевцев, под предводительством Губахана, намеревалась двинуться к выходу из Хулхулаусского ущелья, имея в виду соединиться на плоскости с Али-беком.

Исполняя выработанный план, Али-бек, во главе многочисленной партии, направился вниз по Гудермесскому ущелью, к чеченскому аулу Маюртупу. Но только что он вышел на плоскость, перед ним появился отряд наших войск, под командой полковника Нурида. Отряд был не велик, но своим строем и вооружением он, конечно, во много раз превосходил беспорядочные толпы мятежников. Тем не менее, мятежники, полные горячего энтузиазма и живой веры в свои силы, стремительно налетели на ненавистных им в эту минуту русских солдат, заранее торжествуя победу над ними. Однако, радость их была непродолжительна. Как передается в той же “Хронике” (Ibid., стр. 17.), “поражаемые убийственным огнем нашей пехоты и, в особенности, артиллерии, они везде несли полное поражение и вынуждены были искать спасения в лесах и оврагах”.

Урок этот буйные ичкеринцы получили 22-го апреля, и он обошелся им не дешево: убитых в их стане оказалось 69 человек, раненых до 300 чел. (Ibid., стр. 17.)

II.

Итак, восстание, охватившее восточный угол Ичкерии, в начале распространялось в направлении к западу и северу. Аух, примыкающий к Ичкерии с восточной и юго-восточной сторон, в первые дни оставался вне района его распространения. Это не значит, что мятежные ичкеринцы совершенно забыли своих восточных соплеменников. Напротив, со дня восстания и до [4] 18-го апреля, взоры их были устремлены именно в эту сторону. Не даром они 16-го апреля сделали нападение на хасав-юртовский конный табун, пасшийся на границе ауховских земель; не даром во весь этот промежуток времени беглецы из Ичкерии в один голос повторяли, что вожделенная мечта Али-бека и его сподвижников — напасть на жалкое укрепленице Кишень-Аух и легкою победою над ним (гарнизон укрепления на бумаге состоял из 40 человек, но в действительности, за расходом людей по разным случаям, налицо было всего 22 — 25 человек.) сразу поднять свой престиж в горах. Признаков страстного желания мятежников поступить именно таким образом тогда было не мало. Тем не менее, руководители мятежа должны были, в конце концов, отказаться от своей мечты завладеть укреплением и сделать Аух театром своих подвигов. Первая причина заключалась в том, что всего в 18-ти верстах от укрепления Кишень, в Хасав-Юрте, находился целый пахотный полк, и что пока Али-бек думал да гадал, полк этот успел подкрепить гарнизон укрепления двумя ротами, в составе 200 штыков. Вторая же лежала в настроении самого ауховского общества. Хотя мятежники с первого дня восстания беспрерывно высылали в ауховские аулы своих горячих проповедников восстания, не жалевших своего зажигательного красноречия, население аулов не воспламенилось и продолжало спокойно заниматься своими обыденными делами. Несколько человек, правда, увлеклись и бежали в Ичкерию, но это были простые искатели приключений, действовавшие по собственному капризу. Народ ауховский смотрел на дело иными глазами.

Я находился в то время в укреплении Кишень-Аухе, исполняя обязанности начальника “нагорных (ауховского и салатавского) обществ”. В период 14 — 16-го апреля ко мне со всех сторон стекались сведения о предприятиях мятежников, добровольно доставлявшиеся жителями разных ауховских аулов; 17-го числа мне дали знать о принятом сподвижниками Али-бека твердом решении напасть ночью на укрепление. В виду слабости гарнизона (роты из Хасав-Юрта еще не прибыли тогда), я приказал старшинам пяти ауховских аулов выслать для охраны моей ставки (укрепление) по десяти человек от каждого аула (25 человек были потребованы еще от салатавского общества). Вечером ко мне явились не 50 ауховцев, а [5] гораздо больше. Явившиеся были в превосходном настроении и весело острили на счет того, как они погонят со своей земли непрошенных гостей. Расставленные по фасам укрепления, они добросовестно несли постовую службу до прибытия на место двух рот кабардинского полка (роты пришли только в 2 часа ночи). По миновании в них надобности, я поблагодарил молодцов за службу и отпустил их домой. Затем, 18-го апреля, все пять ауховских аулов, с моего согласия, отправили к мятежным ичкеринцам послание такого, приблизительно, содержания: “Аух существующим порядком вполне доволен и восставать ни в каком случае не намерен. Пусть нарушители порядка это знают и в ауховскую землю не приходят, — иначе они встретятся с врагом, который будет бороться с ними до последней возможности”.

III.

Наступило 19-е апреля. Вспомним, что это был следующий день после дня клятв и проклятий на могиле святого Ташу-Хаджи и после выезда из Ичкерии Проценко. По слухам, Али-бек в этот день, во главе партии в несколько сот ичкеринцев, посетил Ножай-Юрт — приставскую ставку — и с подобающею важностью принимал доклады в той самой комнате, в которой раньше вершил дела русский пристав. Как уже известно читателю, Ичкерия в эту пору бешено ликовала… Вот это дикое ликование добрых соседей и произвело вдруг поворот в настроении благоразумных до того ауховцев. Утром мне дали знать, что из наших аулов еще несколько человек бежало в Ичкерию. Потом один ауховский старшина прислал мне письмо, которым извещал, что мятежники грозятся внезапно напасть на его двор и, конечно, натворить при этом всяких бед. Появились указания, что ичкеринцы стали свободно переходить ауховскую границу с целью агитации в народе. Около полудня явился ко мне в самое укрепление, под предлогом какой-то просьбы, ичкеринец, о котором я узнал, что он принадлежит к деятельнейшим агитаторам восстания. Цель его прихода, правда, осталась неразъясненной, однако, в злонамеренности ее нельзя было сомневаться: в лучшем случае она состояла в том, чтобы высмотреть расположение укрепления, узнать силы его защитников и обо всем этом доложить имаму-полководцу. [6]

Мне удалось арестовать смельчака и отправить его в Хасав-Юрт. Только что я управился со шпионом Али-бека, состоявшие при мне милиционеры-ауховцы, один за другим, стали требовать увольнения их от службы, прикрываясь обременительностью последней… Словом, горизонт, вчера еще такой ясный, сегодня стал сильно омрачаться… В воздухе запахло беспокойством, тревожным ожиданием чего-то, как несколько дней тому назад в воздухе Ичкерии…

Ночь с 19-го на 20-е прошла в ожидании нападения на укрепление со стороны ичкеринцев, причем само собою разумелось, что ауховцы не преминут братски протянуть им руку помощи.

Настроение Ауха 20 — 22-го апреля оставалось таким же, как 18-го. Из тревожных событий этих дней заслуживают внимания следующие. Число беглецов из ауховских аулов в Ичкерию значительно увеличилось. Из аула Акташ-Ауха, по слухам, одна группа жителей отправила посланца к Али-беку с поручением передать имаму селям (мусульманское приветствие) и просить его пожаловать в Аух и начать творить суд и расправу, Затем один из ауховских старшин затеял довольно тонкую игру, обусловленную исключительным положением вещей. Этот старшина пользовался значительным авторитетом в населении и как представитель большой фамилии, и как человек не глупый, не раз достигавший важных для народа целей. Ичкеринцам было известно его влиятельное положение и поэтому они усиленно хлопотали, через подсылаемых к нему лиц, о переходе его на их сторону. Старшина, наш, конечно, отлично сознавал, что разыгравшееся восстание — пустая затея, которая кончится очень неблагоприятно для творцов ее. Но… но, во-первых, если бы ичкеринцам удалось ворваться в аул против его желания, то они, как ему мнилось, могли отважиться на бурное проявление своей воли или над ним самим, или над его семейством; во-вторых, ему, конечно, больно и горько было помириться с мыслью, что из “властителя дум” народа и руководителя его воли он может попасть в положение человека, “выброшенного за борт” за ненужностью; в третьих, он находил не естественным упустить случай извлечь из данного положения вещей все выгоды, какие оно только может дать, т.е., по горским воззрениям, упустить случай проявить ум и сообразительность. Вот сколько мотивов было у старшины для ведения своей игры. И она началась. Днем старшина по два, по [7] три раза являлся в укрепление за приказаниями, а по ночам у него толкались во дворе разные подозрительные личности. Секретно он усиленно просил о немедленном принятии той или другой меры против неблагонадежных элементов, а открыто, в присутствии других, распинался за отмену принятой меры… Теперь, через много лет после описываемых событий, я могу только сказать о нем, что это был раб темперамента, среды и обстоятельств, но тогда поведение почтенного старшины меня страшно возмущало…

IV.

На 23-е апреля были вызваны в аул Ярыксу-Аух (находится в 9-ти верстах от Хасав-Юрта) старшины, муллы и наиболее почетные старики всех ауховских аулов. К собравшимся в аул представителям народа прибыл из Хасав-Юрта временный военный начальник округа, флигель-адъютант полковник Б., во главе отряда из нескольких рот пехоты, при трех орудиях. Представителям были сделаны соответствующие внушения и предостережения; сами они дали твердое обещание, не выходя из повиновения, оставаться равнодушными зрителями совершающихся событий; потом стороны разъехались: начальник округа вернулся в Хасав-Юрт, а старики в свои аулы.

В тоже время весь Аух был ошеломлен вестью о погроме, разразившемся над мятежниками под аулом Маюртупом. Дошла до него эта весть через посредство Ичкерии и в очертаниях, характеризовавших собою не столько самый погром, сколько последствия его. “В возмутившихся аулах стон стоить: это женщины оплакивают своих мужей, братьев, детей”, — вот как описаны эти последствия в сохранившемся у меня от того времени письме и такими они и были в действительности.

Внушительная речь военного начальника округа, а главное вопль и стоны ичкеринских женщин заставили ауховцев притихать.

В такой тишине прошли 23 и 24 апреля. Мало того, ауховцы, которые уже решили было бежать в Ичкерию, теперь признали за лучшее оставаться дома; некоторые из них, зашедшие раньше чересчур далеко в выражении своих симпатий к мятежу, поспешили прибегнуть к покровительству влиятельных лиц, чтобы получить прощение за [8] предосудительный образ действий. Ставка моя стала снова наполняться просителями по текущим делам, что меня, конечно, только радовало, как доказательство, что течение жизни направляется по обычному руслу.

V.

Но 25-го апреля ветер опять подул в другую сторону. Дело в том, что в этот день я, по приказанию из Хасав-Юрта, разослал во все ауховские аулы запрос: нет ли желающих поступить на службу в милиционерские сотни, формируемые временным военным начальником округа? В запросе были указаны и условия поступления в милицию, условия очень выгодные для охотников. По обыкновению, для прочтения запроса аульные старшины созвали жителей на общественные сходки. И вот, в двух ауховских аулах, Акташ-Аухе и Юрт-Аухе, собравшиеся люди стали обсуждать… не то: следует или не слелует поступать в милицию, а то: оставаться ли в подчинении у господствующей власти, или объявить себя свободными от нее и примкнуть к восстанию. Тема прений оказалась настолько животрепещущею, что приковала к себе внимание всех участников сходок. И результаты прений оказались блестящими: в Юрт-Аухе за восстание высказалась вся сходка, в Акташ-Аухе более половины ее. Юрт-ауховцы тотчас же судорожно принялись за изготовление зеленых и красных значков…

Но здесь я, для большей ясности дела, должен дать читателю, хотя бы и краткое, описание ауховской территории, с указанием расположения на ней аулов; за одно уже познакомлю его также с местами и аулами других народностей, прилегающими к ауховской земле, так как в этом и последующих рассказах говорится и об них.

Ауховское общество (отрасль чеченского племени, как уже сказано в первом рассказе) занимает не широкую, но довольно длинную полосу земли, протянувшуюся неправильным многоугольником с юга на север, в районе северо-восточного склона Андийского хребта. На западе к полосе этой примыкает земля ичкеринского общества, на северо-западе — земли того же общества и кумыков, на севере и востоке — земли кумыков же и на востоке и юге — земли салатавского общества. Северная граница ауховской земли лежит всего верстах в трех с половиною, четырех от Хасав-Юртовской слободы, [9] нашего стратегического пункта, южная же упирается в высокий хребет Цонта-тау, составляющий прямое продолжение гор Тамух, о которых упоминается в первом рассказе. По характеру местности, ауховская территория делится на две половины — северную и южную; северная половина наполнена невысокими и мягкими горными хребтами и скатами, кое где только поросшими мелким кустарником, южная же состоит из довольно высоких гор, на значительном пространстве покрытых чинаровым лесом. Лес этот в особенности густ и неудобопроходим в юго-западной части территории, где он сливается с семсирским и другими ичкерийскими лесами.

Северная половина ауховской земли орошается реками Яман-су (на западе), Ярык-су (по средине) и Акташ (на востоке). В южной половине на западе протекают мелкие притоки Ярык-су, в средине — река Акташ, а в восточной полосе приток Акташа — Сала-су.

На всей ауховской территории, кроме хуторов и поселков, расположено всего пять больших аулов: Ярыксу-Аух на реке того же наименования, находящийся всего в девяти верстах от Хасав-Юрта, Банай и подле него Кишень-Аух на той же реке, отстоящие от Хасав-Юрта в 15 — 18 верстах, Акташь-Аух на реке Акташе, удаленный от Хасав-Юрта на 20 — 21 версту, и Юрт-Аух на речке Сала-су, лежащий в трех верстах от Акташ-Ауха. Самый большой из аулов Ярыксу-Аух, в котором в 1877 году было свыше 700 дворов, а самый меньший из них Юрт-Аух, имевший в туже пору до 150 дворов. Всего в ауховских аулах, хуторах и поселках было около 2,000 дворов с числом жителей от 12 до 15-ти тысяч обоего пола.

Южнее аула Кашень-Ауха, не более как в полуверсте от него, за глубоким оврагом, находилось укрепление Кишен. До аула Акташ-Ауха от укрепления считалось всего верст 7 — 8, но дорога, соединявшая эти два пункта, принадлежала к самым неудобным. Среднею своей частью она пролегала по глубокой впадине между двумя хребтами, покрытой дремучим чинаровым лесом. Дорога эта носила название “Петуховской”, потому что на ней в 1872 году был убит ауховскими злоумышленниками начальник Хасав-Юртовскоо округа, полковник Петухов.

У западной границы ауховской земли расположены ичкеринские аулы Балансу, Ножай-Юрт, Гилян и Зандак со своим приснопамятным Семсиром; по юго-западной и южной границам [10] тянутся открытые пастбищные горы, а по восточной — лежат салатавские аулы: южнее, в верховьях реки Акташа и на берегу ее, аул Алмак, а севернее, на речке Сала-су, верстах в 5 — 6 от Юрт-Ауха — аул Дылым. Пространство между Юрт-Аухом, Акташ-Аухом, Дылымом и Алмаком местами покрыто большими лесами, но главная особенность его та, что оно непосредственно примыкает к ичкеринским лесным трущобам, охватывающим верховья речки Ярык-су.

Дополню это беглое описание еще двумя-тремя штрихами. Ауховские аулы, как видно и из приведенного описания, делятся на две отдельные группы; первую составляют Ярыксу, Банай и Кишен-Аух, лежащие на р. Ярык-су, вторую — Акташ-Аух и Юрт-Аух, приютившиеся на берегах рр. Акташа и Сала-су. Первая группа занимает местность открытую и, сверх того, на севере ее лежит Хасав-Юрт, а на юге в описываемую пору она упиралась в укреп. Кишень. Вторая, отделенная от первой относительно высокими и местами лесистыми горами, находилась несколько в стороне от названных наших стратегических пунктов. Вместе с тем расстояние между этой группою ауховских аулов и салатавскими аулами Алмаком и Дылымом — самое ничтожное, как не велико также расстояние между ними и Семсиром. Кроме того, от второй группы тянулись к указанным пограничным селениям густые леса, — обстоятельство очень важное, так как, благодаря ему, до крайности облегчались взаимные сношения жителей аулов всего этого района.

Вот в этих чисто топографических условиях и лежала причина, не скажу — неодинакового настроения, но неодинакового образа действия всех ауховских аулов. Аулы, расположенные по Ярык-су, несмотря на внезапно охватившее их влечение к Али-беку и мятежу, продолжали сидеть смирно, довольствуясь высылкою в Ичкерию одиночных добровольцев. Но Юрт-Аух и Акташ-Аух, находясь в более выгодных для проявления себя условиях, не выдержали характера и прорвались. Заодно с ними стал прорываться и Дылым, а что касается Алмака — аула, забравшегося в трудно проходимые дебри, то он смело объявил “смерть русским” и водрузил знамя (значок) на крыше аульной мечети.

VI.

Впрочем, демонстрация Акташа и Юрт-Ауха, как и Алмака с Дылымом, имела пока чисто платонический характер. [11]

Али-бек и его сподвижники были в это время далеко. Они си-дели между чеченскими аулами Джугурта и Маюртупом, и готовились снова двинуться к аулу Шали, своего рода ключу к Большой Чечне. Движение это было, действительно, исполнено ими, но окончилось для них весьма печальным образом. Вот как оно описывается в “Хронике”: “Как только партия приблизилась к Шали, жители встретили ее ружейным огнем и заставили Али-бека изменить свои намерения. Он направился на кочкалыковские аулы, где надеялся встретить больший успех. Но, отступая, в лесу между аулами Герменчук и Автуры, он наткнулся на сотню гребенцов, составлявшую авангард отряда полковника Нурида. “С ожесточением накинулись мятежники на эту горсть людей, в которой предполагали легкую добычу. Однако, дружные три залпа из только что полученных казаками берданок показали горцам, что достойные славных своих преданий казаки способны дать отпор и вдесятеро сильнейшему противнику” (“Хрон. чечен. восст.”, стр. 18. Кавычки в середине текста выписки поставлены самим автором “Хроники”, из чего следует заключить, что он дает тут дословное извлечение из современного официального акта. Приведу, кстати, одну интересную подробность. Казаки, давшие молодецкий отпор “вдесятеро сильнейшему противнику”, благодаря полученным ими перед тем бердановским ружьям, как разе называли тогда, по окончании дела, любовно целовали эти ружья, ласково величая их: “спасительница ты моя, душечка ты моя”.). Подкрепление, подоспевшее на выручку гребенцам, довершило поражение мятежников. Тогда шалинцы, а за ними автуринцы и гельдигенцы, видя полную неудачу своих земляков, в свою очередь, атаковали их, и пораженная ужасом партия, большею частью, бросилась в Хулхулаусское ущелье, а остальные рассеялись по окрестностям” (Ibid., стр. 18 и 19.).

“Увидев это, полковник Нурид двинул свой отряд, наперерез мятежникам, к р. Хулхулау и успел встретить бегущие по ущелью толпы учащенным огнем 10 орудий. Естественно, что потери чеченцев были громадны, тогда как наши состояли из двух убитых и нескольких контуженных” (Ibid., стр. 19.).

Далее автор “Хроники” говорит:

“Этот второй урок, данный под Шалями 26-го апреля, оказался действительнее первого” (“Хроника”, как заявляет сам составитель ее (стр. 4), писалась по “обширных архивным материалам”. В этом причина, что я цитирую ее в отношении событий, происходивших вне района моих личных наблюдений. По этой же причине я не решаюсь оспаривать точность приводимых в ней дат, хотя по одному из хранящихся у меня авторитетных документов шалинское дело происходило не 26-го, а 28-го апреля.). [12]

Али-беку, следовательно, было пока не до ауховцев. Полученные сведения о преступном поведении Акташа и Юрт-Ауха, а также Алмака были немедленно сообщены мною в Хасав-Юрт. Вместе с тем я разослал гонцов ко всех ауховским старшинам с требованием, чтобы последние явились ко мне на следующий день, т. е. 27-го апреля. Цель этого вызова старшин состояла в том, чтобы совместно с ними обсудить положение дел и выработать при этом план противодействия вовлечению Ауха в поток восстания. Предвидел я также, что мне придется съездить в Акташ и Юрт-Аух и признал за лучшее сделать поездку в сопровождена всех старшин, как наиболее выдающихся представителей народа (в Салатавии аналогичные меры принимались местным приставом капитаном Шейх-Магома Дациевым, природным салатавцем.).

Дни смятения в Аухе и Салатавии.

VII.

Первым явился ко мне 27-го апреля старшина одного из аулов, лежащих по Ярых-су. Это был старик лет 75-ти, высокого роста, сухопарый, с небольшою, бритой, конечно, головою. На лице старика — маленьком, дряблом, с острым длинным носом, беззубым ртом и полуприщуренными подслеповатыми глазами — лежала печать большой дряхлости. Выражение Лица было простодушно доброе и немного жалкое. Старик или улыбался улыбкою невинного младенца, или вздыхал, учащенно мигая глазами.

За этим патриархом, главою многочисленной фамилии и офицером милиции, давно и бесповоротно установилась репутация отчаянного храбреца, созданная ему, главным образом, следующим фактом. Еще во времена Шамиля, но когда [2] ауховцы были уже, по тогдашней терминологии, “мирными”, а ичкеринцы принадлежали к “немирным”, случилось, что партия последних, человек 16, ночью, подобралась к ауховскому табуну, с целью угнать его в свои пределы. Успевший тайком убежать от злоумышленников, табунщик прибежал в аул и произвел в нем тревогу. Жители вскочили на коней и помчались к табуну, под предводительством своего старшины, нашего теперешнего патриарха, бывшего тогда в поре расцвета своих физических сил. Подскакав к ичкеринцам, явившимся на воровство, как на грех, пешими, старшина обнажил шашку и начал разгуливать ею по их головам. Ичкеринцы этого не ожидали, потому что, по горским обычаям, в подобных случаях дело должно начинаться бесплодной перестрелкой, комментируемой забористой бранью с обеих сторон. Озадаченные и перепуганные, они бросились бежать, куда кто мог. Старшина погнался за ними и собственноручно изрубил троих из них. По его примеру, другие ауховцы разделались таким же образом еще несколькими недругами. Остальные члены воровской шайки успели избегнуть своей участи, благодаря только ночной темноте и волнистой местности. Подвиг старшины был действительно из выдающихся (в виду, главным образом, обычая кровомщения) и с тех пор в отчаянной отваге нашего начальника аула никто не сомневался.

Во время описываемых событий старшина-патриарх представлял, однако, одно печальное воспоминание минувшего, и любимейшим его занятием было сиденье в мечети и ленивое повторение мусульманских молитв.

Он едва ли давал себе ясный отчет в том, что происходило вокруг него. Во всяком случае, в его желании оставаться при существующем порядке вещей не могло быть низкого сомнения, так как этот порядок гарантировал ему определенное жалование и спокойное полусонное прозябание.

Войдя в мой кабинет, старик молодцевато сотрясся корпусом, причем бывшие на нем воинские доспехи “взгремели” (как говорится, Кажется, где-то в “Илиаде” перев. Гнедича) и, по моему приглашению, сел.

— Помощник, а помощник! (так называли меня по моей должности помощника окружного начальника), — окликнул он меня искусственно бодрым голосом. — Знаешь… народ наш — дурак… ей Богу…

— И большой дурак! — поддержал я старика. [3]

— Дурак, дурак…. — повторил он несколько тише и замолчал. Через миг старик снова встрепенулся.

— Альбика-Аджи имам нет… шайтан, есть… Альбика-Аджи — бер (мальчик)…, Имам — большой человек!…

И снова молчание и пожевывание чего-то беззубым ртом. Вошли еще двое старшин.

Первый из них (по имени Адильгифей) — лет, сорокосими-восьми, высокого роста, худощавый, с крупными, чертами удлиненного лица желто-лимонного цвета — производил впечатление человека серьезного, далее сурового. Серые глаза его глядели пытливо; манеры отличалось стремительностью, резкостью и угловатостью.

Этот старшина известен был мне за человека правдивого и, вместе с тем, задорного, страстного, вообще. Ему нельзя было отказать в некоторой широте и, в особенности, глубине взглядов на вещи, тем не менее, мышление его отличалось какой-то прямолинейностью, а в отстаивании раз усвоенных взглядов он проявлял упрямство фанатика. Говорил он хоть порывисто, но вместе с тем так настойчиво, что его нельзя было не выслушать до конца,

Тон его речи всегда был немного приподнятый, подобный тону речей чеченских религиозных проповедников. Он едва ли умел разговорить, т. е. спокойно и просто обмениваться мыслями с собеседником; рассуждать, критиковать, немного поучать — вот область, которой он был дома и в которую так его и ткнуло. И, попав на своего копыта, он даже выходил из границ сдержанности, свойственной всем более крупным личностям из чеченцев. Однажды я при нем объявлял приказание жителям, его аула, бывшим на сходке. Он сначала осторожно стал переспрашивать меня относительно разных подробностей, а потом впал в полемический задор и тут же, при всем сходе, пустился доказывать мне нецелесообразность сделанного мною распоряжения… Короче сказать, это была натура резонера и, пожалуй, трибуна, натура, мощная духом, но мало пригодная для обыкновенного практического дела.

В старшины Адильгирей попал еще до моего прибытия в Аух. Познакомившись с ним, я, как человека, уважал его, но, как старшину, ставил его невысоко. Для данной минуты он казался, впрочем, более пригодным, чем всякий другой, потому что обладал способностью говорить убедительно. В верности его нам тоже нельзя было сомневаться, хотя [4] она отличалась большим своеобразием. Признавая нашу правомерность в чисто-политическом отношении, резонер считал нас своевольниками в деле административная управления народом. Где-то там, в тайниках его души, ютилась целая система управления на основе исконных народных обычаев, с особым почтением к народному миросозерцанию и с преобладающей ролью представителей общественного мнения — аульных стариков.

Другой из вошедших старшин был тот самый, о котором уже упомянуто раньше. Среднего роста, пропорционального сложения, с довольно благообразным лицом, не отличавшимся, впрочем, большой выразительностью, он обладал еще плавными и мягкими, как будто, осторожными манерами. Говорил он не громко, ровно, причем, если хотел, мог довольно Свободно излагать свои мысли по-русски, не затрудняясь в подыскивании выражений. Что составляло его особенность — это явное уклонение с его стороны смотреть в глаза собеседнику, когда он находился даже в обыкновенном настроении, а тем более в минуты душевного возбуждения. В ту нору, о которой рассказывается здесь, он, разговаривая со мною, прямо-таки старался утаивать от меня свой взгляд: то он рассеянно смотрел в пространство или вниз, то, как из засады, мгновенно пронизывал меня горячим и алым взглядом и, вслед затем, видимо, овладев собою, останавливать на мне взгляд тусклый и бессмысленный. В последнем случае можно было прочитать в его взгляде только одно: у человека есть что-то на душе, но что именно — Аллах ведает. Как я понимал этого старшину, он сильно опасался временного успеха мятежников на ауховской территории. Чтобы в этот момент ничего не потерять из своего положения и влияния, в качестве одного из главарей народа, а вместе с тем, по миновании момента, не потерять и наших милостей, он затеял игру в политиканство, игру, которая, прежде всего, расстроила его самого, а потом, расстраивала и тех, кто приходил с ним в соприкосновение… 

checheninfo.ru