ЧЕЧНЯ. Любовь Сергеевна не любит чеченцев. Уж столько обиды сквозило от неё в их адрес, столько желчи… Много раз, бывая в гостях у старой одинокой женщины, отмечал я для себя её необъяснимое отношение к соседям. И, объективно, — никогда по существу. А – так: расхожими фразами. Приходилось копаться в косвенных признаках, чтобы выйти к истокам её ненависти; по едва различимым
деталям обрисовал я причины такого её отношения к людям.
Всё её недовольство сводилось к тому, что в селе не осталось русских. Оттого, значит, зародилась её неприязнь, что хозяйство, которое сельчане возводили с нуля и десятилетиями вели в поте и многотерпении, теперь прибрали к рукам чеченцы; оттого, что куда теперь ни пойди, — везде слышен нохчийн мотт.
— Как, Даня… как с ними работать? Они же ни бельмеса не понимают! — это она мне в пору, когда ещё была директором школы, жаловалась на трудности сосуществования. Да. Негодовала она уже в то́ время, наблюдая серьёзные перемены в составе учеников своей школы.
Более двадцати лет назад это было. Я тогда ещё в школу ходил; многое принимал за чистую монету. И много лет по́сле не отпустила её эта ненависть. Хотя… то — не ненависть к инородцам, не злость даже. Полагаю, что это — обида за свой, не сумевший выжить, народ. Тепе́рь я это понимаю. В том смысле «не сумевший выжить», что спились местные мужики, забросили хозяйство, и всё оно былью бы поросло, когда б не война на стыке эпох. Вот когда в аграрном крае в непривычном для него количестве появились соседи из прилежащих республик. В основном чеченцы, конечно. Я и нашего мужика не ругаю. Оправдываю: значит, были причины, по которым опустились работящие руки. Значит, так нужно было им тогда — бросить хозяйство, спиться. Поумирать. Теперь-то уж что говорить?
К тому я это всё, что ненависть Любови Сергеевны (а сколько их таких в России!?) к нерусским вообще и к чеченцам в частности — показная, ненастоящая. Выдуманная. Не достучаться без синонимов: их (все эти прилагательные) надо собрать воедино, чтобы понять природу её чувств: выдуманная ненависть, насаженная, выпестованная. Кажется, забудь она о ней, не будоражь сознание, так и – исчезнет, не станет её. Уступит она место настоящим чувствам, не нуждающимся в искусственном вскармливании.
Теперь я наверное могу об этом утверждать: невозможно искренне враждовать, живя бок о бок с этими людьми. Как и с другими соседями: кабардинцами, черкесами, осетинами, таулу, адыга и многочисленными народностями Дагестана. Такое возможно только в условиях физической изоляции, — когда мнение сформировано извне и не подлежит пересмотру в силу географических обстоятельств.
Так откуда же тогда эта её неприязнь? И об этом скажу: механизм самозащиты; что-то на уровне генетики этноса, к которому принадлежишь.
Необходимое условие самоидентификации, что ли… ревность. Что угодно, словом, только не то, что она пытается скормить собеседникам. Она боится, — да; но не людей, которые заселили её землю. Она боится признаться себе в том, что уважает их в ущерб своему народу. Видит в них то, что хотела бы видеть в опустивших руки, почивших. Как я это понял? Да у неё же глаза увлажняются всякий раз, как она рассказывает какие-нибудь случаи, с ней произошедшие в моё отсутствие. Да она аж задыхается временами от восторга, хоть и силится не показывать мне этого. Но — как утаить настоящее?
В очередной раз выслушиваю, сидя в кухне, как она, возвращаясь из города, не могла поймать попутную машину в село. У неё начался очередной месяц реабилитации в районной больнице, куда приходилось наведываться дважды в неделю. От стационара отказалась, потому что дед в доме лежит без движения, и ходить за ним больше некому.
— Даня, да я сколько раз еду обратно из больницы, — столько раз меня и подбирают на съезде с шоссе, — рассказывает, переворачивая сырники в сковороде, — Ты понимаешь? И — никогда наши.
А я молчу. Мне нечего отвечать. Я знаю, что женщине очень не хватает внимания; простой, непредвзятой беседы, вот и молчу. Слушаю её и улыбаюсь. Мол, продолжай, бабушка. И она продолжает: — Вижу, да, ну — пустая машина! Ну, остановись, — ведь ты всё равно в Дворцовское едешь. Я ведь готова платить! Никто, ты веришь, из наших никогда не остановится. Всегда чечены меня привозят домой.
Такие истории я уже слышал раньше, но – не перебиваю. Пускай, пускай нарадуется общению. Даром что внук вырос, дочь взрослая, — а отвезти-привезти некому. Это, значит, мне на совесть. Попеняй, бабушка. Я не возражаю: заслужил. Знаю, что не со зла, не нарочно.
— И ни разу с меня денег не взяли, ты понимаешь? А кто я им? — никто! А наши знают меня, потому как и
их самих учила, и их детей учила. Сорок лет в одной школе – шутка ли? Ведь все они — мои бывшие
ученики! Стыдно. Стыдно, бабушка. И мне – стыдно, что уехал далеко, что помочь не в силах. И тётке,
должно быть, бывает стыдно, что не всегда хватает терпения вынести твои капризы, удовлетворить нужды.
И матери моей, будь она жива, тоже, наверное, было б совестно. Хотя…
— А тут, я тебе расскажу, такой случай вышел, — женщина выключила газ и, сложив горячую сковороду в раковину, села за стол, чтобы ужинать вместе со мной, — такой случай, что до сих пор не приду в себя. Наши б так ни за что не поступили.
— Тебя обидели?
— Нет! Что ты. Нет, Даня. Ни в коем разе. На той неделе возвращаюсь из больницы, да; как обычно на повороте вышла из рейсового автобуса, а дальше — пешим. Да ты сам знаешь, как далеко идти. Но я уже привыкла, да, что не пройду и километра: обязательно кто-нибудь из нохчей будет проезжать, да подберёт. Иду себе спокойно, даже руки́ не поднимаю. А тут — на: тормозит одна. А я как гляну внутрь: бат-тюшки! А там — битком! Полный салон. И выходит из задней двери один. «Садитесь, — говорит, Любовь Сергеевна». «Да куда ж я сяду, бог с тобой!? Вас же там полно!». «Садитесь, — повторяет, — Любовь Сергеевна. Далеко идти».
«Да я дойду, спасибо», — отвечаю. А он мне: «Поздно уже: может, никто больше и не проедет». «Да, брось ты, говорю! Да не поеду я!
Спасибо, что остановились», — говорю. И не потому, что страшно, — нет, Даня. Я не из страха не поехала с ними. Я за двадцать лет совместного проживания ни разу не видела от них плохого, чего мне бояться? Не потому не сажусь, да, что страшно, а потому, что ведь понимаю для себя: некуда! Если я сяду, ведь стесню! Ведь все места заняты в машине. Ну, куда я́ ещё-то!? А он мне снова: «Да садитесь же, Любовь Сергеевна! Я что, не мужчина, что ли?». А я сразу и не поняла, к чему он…
Оказывается, это он мне своё место уступил. Я пото́м это поняла, когда всё-таки села в машину, и мы тронулись. Смекаю ведь, что оставили человека на дороге. Оборачиваюсь через плечо, смотрю в заднее стекло, а он – следом! Пешком спускается. Господи, да там идти же километров десять! Ты представляешь? Я – к водителю: «Да забыли же!
Остановитесь! Парня оставили!», — как дура вот это всё, да, переживаю. А он смеётся. «Да что смешного-то!?».
— Дойдёт, если пожелает Аллах.
01.12.2019. Москва
checheninfo.ru
