В.А. Авие. Поездка в Чечню. 1910 г.

Проехав мост, с которым я долго не мог расстаться, пленившись красотою вида, мы поворачиваем мимо селения налево в ущелье и по берегу реки быстро поднимаемся на большую высоту, а путь наш вьется все выше и выше по отвесу. По дороге изредка попадаются чеченцы, причем меня поражает то, что мужчина всегда едет верхом, а его баба бежит за лошадью, да еще тащит на себе и поклажу, которая навьючена не на лошадиной, а на ее спине.

— Не удивляйтесь, — говорит С.: — я уже пробовал их усовещевать, но они отвечают на это, что “баба своя, а лошадь купил надо”.

Неописанная красота ущелья захватывает дух. Два параллельно идущих склона почти сходятся вместе своими отвесными [282] степами, прорезанные только узким руслом Аргуня, над которым выбита в камне дорога. Кругом вековой лес, неприступный на этих крутизнах, местами белые, точно нарочно сложенные из кубических камней, скалы. Дорога без барьера узка настолько, что колеса едва помещаются на ней, и в некоторых, особенно узких местах кажется, что ноги висят с линейки прямо надо пропастью. Навстречу попадается арба: приходится слезать с экипажа и ждать на повороте, где дорога, немного шире. Осторожно проводят встретившиеся экипажи, бока встречных лошадей трутся друг о друга, люди жмутся к стене, и колеса крайнего экипажа вот-вот сорвутся в обрыв.

В ущелье темная тень, над нашими головами нависли скалы, как крыша, везде вьется виноград, спускаются сережки хмеля, краснеет кизиль, желтая алыча, протягивает ветки, унизанным плодами: из каждой, расщелины бьют ключи и журчать в каменных лотках под ногами лошадей. Страшно заглянуть вниз: там черный, как чернила, бурлит в своем тесном ложе глубокий Аргунь, едва видный между деревьями: и грудь теснит, и голова кружится от наплыва жуткого восторга.

Но вот через несколько верст, слегка расширяя ущелье, постепенно расходятся высокие степы, дышать легче и, точно выехав из ворот узкого коридора, мы видим на обширной цветущей поляне широко разбросанные домики селения Нихалой. Кругом пасутся стада, бродят стреноженные лошади; зеленовато-белые, гладко и аккуратно вымазанные местной светлой глиной домики с балкончиками прячут свои черепичные крыши в гуще фруктовых деревьев. При нашем приезде отовсюду высыпал народ, все мужчины; женщины все попрятались при виде нашего экипажа. Мы направились прямо к дому старшины, рассчитывая достать у него самовар. Старик с благородною осанкой, с выкрашенной в красно-рыжий цвет бородою, вышел нам навстречу и, сняв папаху с бритой головы, кланяясь с большим достоинством, пригласил нас к себе.

Мы вошли на чистый, выметенный и тщательно убитый глиною двор, окруженный хозяйственными постройками и затененный с одной стороны ветвями, свешивавшимися через плетен из находившегося рядом сада. Нам вынесли под деревья стол, покрытый пестрою клеенкой, и нисколько венских стульев; на балконе, окружавшем дом, внучка старшины, хорошенькая черноглазая девочка лет двенадцати, с восемью тонкими косами на голове, в розовой ситцевой рубахе и шароварах, стала раздувать самовар. В ожидании, пока будет готов чай, мы отправились смотреть Чёртов мост, находившийся поблизости. Выйдя со двора старшины, мы попали на довольно круто [283] спускавшуюся куда-то вниз сырую и скользкую тропинку, пробивавшуюся в густом лесу между деревьями и белыми громадными камнями, живописно окаймлявшими ее. Вот потянуло сыростью, запахом воды и свежесрубленного дерева, и, выйдя из зарослей, мы очутились у края обрыва. Надь кручей стоить только что сложенный из свежих бревен дом, вокруг него валяются душистые белые щепки: за углом сруба неожиданно для меня появился Чёртов мост, длинный, узенький мост, весь сплетенный из хвороста. Как он держится — Аллах его знает! Он прикреплен только к берегам и висит на высоте 80 сажен над Аргуном.

Когда мы храбро вступили на него, и он закачался, как живой, за нами кинулось несколько человек сопровождавших нас из вежливости чеченцев, которые испуганно стали хватать всех за руки и за платье.

— Так нельзя очень скоро ходить! Ваш, русский, не может на наш мост бегать! — кричали они, в страхе за нашу безопасность.

Вероятно, они помнят, как недавно тут проезжал, осматривая округ, начальник области Т. и посетил этот мост. Расхрабрившись, генерал пошел было по нем, как и мы, по на середине моста, когда его начало качать и подбрасывать, он не выдержал: стал на четвереньки и приполз таким образом назад, чуть не в обмороке от страха, проклиная и мост, и чеченцев, которые не предупредили его о свойствах этого сооружения.

Подойдя к невысоким, плетеным из хвороста перилам моста, я с часами в руках бросил в Аргунь камень. Звук его падения дошел до меня только через восемь секунд. Заглянув вниз, я увидел на узкой полоске берега между водою и отвесной стеной множество побелевших скелетов животных и отдельных костей.

— Что это там столько костей лежит? — спросил я у одного из наших провожатых.

Чеченец объяснил мне, что раньше перил у моста не было, их приделали только недавно. И вот, когда коровам или баранам случалось переходить здесь, от сотрясения их выбрасывало, точно пружиной, и они падали вниз десятками. Доставать их оттуда не было никакой возможности, и там скопились все кости несчастных животных, нашедших смерть на этих камнях. Только лошадь могла безопасно переходить через эту дрожащую живую пружину, да и то если всадник был хороший: так говорил чеченец. С трудом оторвавшись от вида темной скважины, тянущейся в обе стороны от Чёртова моста, черной, кипящей серой [284] пеною воды в глубине ее, зеленого навеса над ней и белых каменных верхушек гор, еще освещенных солнцем; надышавшись запахом леса и воды, стоявшим в этой глубине прохладной тени, мы вернулись к дому старшины. Все было готово к чаю, маленькая розовая чеченка тащила уже самовар на стол, отворачивая свое хорошенькое личико от его горячего пара, но старшина захотел похвастать перед нами своим житием бытием, и мы должны были пойти осмотреть его хозяйство.

Две чистые комнаты с вымазанными глиной гладкими стенами, тахты, покрытые коврами и паласами, с множеством ситцевых одеял и подушек; по стенам седла, сбруя и оружие, все слегка напоминало описания запорожских хат. На полках расставлены ярко вычищенные медные узорные кувшины и тазы — гордость каждой чеченки. На одной из тахт лежал бледный, больной молодой чеченец — раненый в драке сын старшины — с повязкой на голове.

Потом мы видели под навесом за домом пять небольших горной породы коров, которых доила старуха в коричневой рубашке, с повязанным по всему лицу платком так, что видны были только глаза. Когда мы подошли, она встала на вытяжку, бросив свое дело, соблюдая обычай, по которому женщина не имеет права сидеть в присутствии мужчины, как высшего существа. Обычай этот наблюдают в последнее время только старухи, молодые же чеченки уже не желают следовать ему.

За домом стояли огромные плетушки из хвороста, поставленные на столбы, — амбары старшины, полные еще прошлогодних колосьев кукурузы, под ними и вокруг них бегали куры. Затем старик провел нас в свой сад, полный слив и вишен, и заставил нас сесть их множество. Во всем видна была хозяйственность и полный достаток, чем чеченец, видимо, гордился. Я поинтересовался узнать, все ли они живут так достаточно.

— Конечно, не все, — отвечал мне С.: — но все-таки бедности они не знают, по крайней мере, в нашем округе. Там, глубже в горах и выше, где уже нет леса, почва камениста и холодна, пастбища плохие, о садах и думать нечего, — там чеченцам живется плохо; земли у них в сущности у всех немного, но здесь у нас и урожаи хороши, и скот хорошо водится. А какое подспорье им эти сады и леса! Да и птицу они любят водить, и сбывать все это удобно отсюда. Вы посмотрите, как они едят. Русскому мужику иному и во сне не снилось столько сыра и масла, сколько ест его чеченец, а яиц и кур у них столько, что, как вы сами видели, они кур по гривеннику продают.

Наконец мы сели пить чай, и тотчас же вокруг стола набралось с полсотни зрителей, взрослых и детей. Любуясь на [285] редкое для них зрелище, дети жадно смотрели нам в глаза и охотно ловили куски сахара и галеты, которые мы им бросали; но взрослые, видимо, сердясь, отгоняли их от стола. Окончив чай и собравшись уезжать, мы хотели было воздать нашему хозяину вещественную благодарность за гостеприимство, но он так обиделся, что пришлось оставить наше намерение. Только внучке своей, ставившей нам самовар, он позволил взять за услуги предложенный нами полтинник.

С бесконечными поклонами проводили чеченцы нас к линейке, причем каждый старался чем-нибудь услужить; старшина помог усесться, попробовал, хорошо ли запряжены лошади, и на прощанье его внучка принесла и поставила на задок экипажа нашу освободившуюся от провизии корзину, полную крупных синих слив.

— Видите, какой это гостеприимный народ! Этот самый старшина считает за великую честь принять нас в своем доме, хотя он сам очень большая персона между ними; настолько большая, что еще во времена они эти самые чеченцы, не желая признавать за главу самого великого Шамиля, беспрекословно подчинялись своим собственным старшинам, и это звание и должность до сих пор у них очень почетны. — Так говорил С., когда мы ехали обратно по той же волшебной дороге.

Да, думал я, трудно русскому человеку понять их и управляться с ними и с их вековыми полудикими нравами. И вот какая чудная природа, какой здоровый, благодатный климат; при здешнем изобилии плодов земных и необычайной дешевизне тут могло бы быть прекрасное дачное место для изнывающих летом горожан Терской области. Но страх перед этим народом, перед вечными кровавыми распрями между ними поневоле останавливает каждого, кто и хотел бы пожить здесь.

Кончался срок моего пребывания в Шатое, и я должен был распроститься с моими радушными хозяевами и с маленьким шатоевским обществом, с которым я успел перезнакомиться. В последний раз вышел я на балкон, чтобы окинуть еще раз взором приютивший меня живописный уголок: две башни, сторожащие Цугуной, стояли прямо передо мною среди зеленого леса и скал, и взор мой невольно остановился на их стенах, когда я вспомнил вчерашний день. Как раз накануне моего отъезда [286] крепостная рота артиллерии производила учебную стрельбу. Вывезли из крепости убогие пушки, расставили на горе по ту сторону Аргуня красные флаги и караульщиков, чтобы предупредить население об опасности попасть в сферу стрельбы. Мишенью для этой стрельбы самым варварским образом избрали две старинные башни. При первом же залпе соседние горы усеяны были народом, высыпавшим из селений и на безопасном расстоянии наблюдавшим стрельбу. Но, не к чести старых пушек. снаряды хотя и попадали в цель, но древние памятники эти, вероятно, прочно были построены: к большой радости и гордости чеченцев, башни остались невредимы и продолжали твердо стоять на своих местах. Я тоже наблюдал стрельбу и невольно подумал при этом о большой бестактности поступка распорядителя ученья, который мог бы позаботиться приготовить другие мишени для такого случая. На лицах чеченцев ясно выражалось презрение к русскому оружию, даже насмешка над несчастными пушками и злоба, за неуважение к их старинным памятникам, и между ними раздавались торжествующие, злобные восклицания.

Полюбовавшись с балкона, в последний раз на широко раскинувшийся живописный вид, я с сожалением выехал из ворот крепости на той же зеленой перекладной, запряженной тройкой светлых, маленьких и крепких чеченских лошадок. Отступив от дороги, стоял пахнувший грибами и бузиной темный лес, раннее утреннее солнышко ласково грело меня, освещая золотым светом яркую поляну; невидимый для глаза, глубоки внизу, в чаще деревьев, провожал меня глухим рокотом буйный Аргунь. Я ехал с твердым намерением посетить еще не раз этот дивный и оригинальный уголок Кавказа.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Чечню // Исторический вестник. № 1, 1910

checheninfo.ru