Иван Клингер. Два с половиной года в плену у чеченцев.

Связав нас по рукам и за шеи, увлекли в лес с лошадьми, телегой и вещами. Там Чеченцы разобрали по рукам вещи, 3-х лошадей, сломали и спрятали телегу, закусывали и отдыхали всего не более получаса, имея часовых на высокой груше, которых там растет достаточно.

Я ничего не ел, хотя мне предлагали кусок черствой, пшеничной лепешки. Я был спокоен как никогда, или редко в жизни, и в момент, когда меня схватили, и когда я сидел в лесу уже связанный.

Окинув взором, я насчитал 17-ть Чеченцов (но ошибся одним — их было 18) оборванных, босых, с ружьями, кинжалами и в тулупах.

Тут вспомнил я виденный мною месяц назад тому сон: «дорога, налево лес, направо зеленеющая поляна; себя, ехавшего по дороге в карете, на которую напали разбойники — и увлекли меня».

Это сновидение подтвердилось на яву, кроме кареты, во всех мельчайших подробностях: лица, костюмы, местность — всё как в натуре. Карета, как закрытый экипаж, по моему объяснению, означала такое положение мое в момент внимания на увязку колеса, которое не позволяло мне ничего видеть в стороне.

С воспоминанием сна меня тронула серьезность моего положения; но думать было некогда: — все поднялись и густыми чащами леса, рысцой, пробирались в различных направлениях. Причины последнего: незначительное лесное пространство до Терека и вдоль оного, много остававшегося времени до вечера и погоня козаков, которых чуть слышные [967] крики раза два доносило к нам ветром. Перебегая в лесу поляны, Чеченцы нагинались и меня заставляли гнуться, отдавая приказание прикладами. Расправляли руками след на траве и зигзаги бега всегда направляли в сторону, противную от преследования козаков, за наблюдением движений которых некоторые из Чеченцов на бегу лазили на деревья.

На одной из полян, сумерками, встретились нам два конных козака. На вопрос их: кто идет? Чеченцы отвечали залпом из нескольких ружей; но козаки ускакали. — Беготня по лесу продолжалась часов до 9-и вечера. Под конец я устал: пот капал сквозь суконное плате мое, отдышка и бессилие одолели — я упал. Приклады не помогли, и версты полторы до реки меня тащили под руки насильно. Было уже совсем темно; ветер выл, лес шумел; полноводный, с версту ширины, Терек ревел в полном смысле слова.

Разделись, платье уложили в тулуки (или бурдюк; это есть цельная шнура, преимущественно снятая с козла; все отверстия крепко завязываются, кроме одного, чрез которое его надувают и завязывают. Шерсть остается в середине), подвязали их на спину и бросились в бешеную реку. Меня взяли под руки, потому что я не умел плавать. Половину шли доставая дна, половину плыли: течением хотя снесло далеко, но добрались до обрывистого берега и вкарабкались, хватаясь за сучья дерев. Тут меня схватил страшный пароксизм лихорадки: одновременно явилась неодолимая жажда, за ней утоление, рвота и как ни в чем не бывало: я выздоровел. Прошло около часу, покуда все собрались и оделись и затем отправились далее [968] по направлению к аулу Илисхан-Юрту, шибко и всю ночь. Подойдя на рассвете к подошве хребта Качкалык … остановились, отдыхали часа 1,5 и следовали далее по дороге чрез лесистый хребет. Часов в 8-мь утра прошли Илисхан-Юрт, а в 11-м прибыли в аул Оспан-Юрт, местопребывание Тарама, пятисотенного начальника, и вожатого партии (25 июля 1847)

Путь от Качкалыка до Оспан-Юрта оглашался выстрелами из ружей и обычною, единственною во всех случаях песнию: «ля-иль-ляга-иль алла», выражением радости о приобретении дарованной Небом добычи.

Толпа старых и малых, мужчин и женщин с любопытством смотрела на нас и завидовала счастию своих товарищей, которые оценивали вещи и лошадей и делили их между собою. На лицо не оказалось денег и эполет: я видел, кто их взял в момент поимки, но не обнаружил, и этим незначительным обстоятельством приобрел себе расположение тех двух человек.

После дележа, непродолжительного отдыха и подкрепления сил пищею, ямщик (из Кумыков) отправлен был в другой аул. Меня отвели в саклю, куда с народом пришел Тарам и,объявив, что он человек, пользующийся некоторым значением, что я офицер, что поэтому торговаться нам не приходится, спросил: Что я дам за свободу? Услышав от меня повторение слов его о неприличности торговли и согласие: принять на себя впоследствии уплату 600 р. серебр.; если только они могут быть выданы ему в настоящее время, Тарам сказал мне цену выкупа сначала 1000 p., спустя несколько минут 2000, потом [969] 5000 р. Изумленный его фальшивостью и корыстолюбием, я замолчал. Он вышел с народом, и в след затем мне были набиты на ноги полновесные железные кандалы.

Повторив в течении следующих дней свои требования и неполучив от меня ответа, он велел набить еще другия такие же кандалы. На шею надели железную цепь (арш. 12 длины) которой конец пропускался на ночь сквозь дыру в стене из моей в его саклю, где заматывался за кол.

Ночью у дверей, запертых замком, ложились два Чеченца, и иногда на крыше у трубы один.

Кусок пшеничной или кукурузной лепешки, немного посоленного, кислого или пресного молока для обмакивания, заменяемого иногда соленым сыром и лапшою, во время лихорадки изредка — Калмыцким чаем и несколько раз в году мясом, составляли пищу; сакля, войлок и железы с цепью пудового веса — помещение, постель и новую сверх необходимой одежду.

checheninfo.ru