Иван Клингер. Два с половиной года в плену у чеченцев.

В отведенной мне сакле я застал пленных: солдата и мальчика.

Неприятель, обясняя себе из бумаг моих, чрез грамотных людей, что я адютант младшего Сардаря (Ставропольского, старший у них Тифлисский), убежден был, что за меня можно приобресть богатый выкуп; что рано или поздно выкуп этот должен будет состояться и что, следовательно, нужно только вооружиться терпением и твердостию: ибо Русские, как говаривали мне некоторые в виде утешения, слабы словом и сердцем, из сострадания соберут сумму и согласятся. О деньгах же дело не станет, потому что в России их много. Утешая себя и народ этою мыслию, Тарам [970] кроме увещаний словом оставлял меня в покое, а сам продолжал по прежнему делать набеги в наши пределы.

Неизвестность положения моего тяготила меня в первые три недели плена: но потом я был совершенно покоен, в следствие двух виденных мною снов, резко запечатавшихся в памяти. В первом с 12-го на 13 Августа я видел: «Два невысокие возвышения, разделенные небольшим оврагом, по которому протекал грязный ручей. На нем с одного берега до другого росли три большие зеленые, ветвистые дерева. Я с двумя товарищами стоял на одном возвышении и, по какому то непреложному определению, нам следовало непременно перейти на другое возвышение. Два товарища пошли прямо, перешли, но запачкали ноги. Я подумал, влез на одно дерево, с него по ветвям на другое, потом на третье и, соскочив на землю, вышел на курган чистым».

Второй сон, на следующую ночь, с 13-го на 14-е августа:

«Стою я на средине роскошной, зеленой, но безлесной поляны, терявшейся ровно во все стороны далью необозримою. Небо будто тёмное. Вдруг разверзлось оно над моей головою, и в светлом полукруге я увидел простертую из тучи руку Провидения и слышал внятно неземной голос, проливший в мою душу высокое слово утешения».

По окончании каждого сна я просыпался тотчас, не смыкал глаз до утра, разбирал сон, и душе моей было невыразимо сладко, легко и покойно.

Первый сон требовал несколько большего соображения, и мне [971] казалось, что ручей означал границу между Россией и Чечней, переход — предстоящее освобождение, деревья — значительные лица, которые могли вывести меня из моего положения; силу я открывал во втором сне. В этом благодатном спокойствии прошло время до половины октября 1847 года.

В этом промежутке времени судьба послала мне старшего брата Тарама — Заура, который принимал во мне особенное участие.

Заур был человек пожилой, серьезный, но очень доброй души и уважаемый в ауле. Заур не пользовался особенным значением, потому что не имел ни достатка, ни военных способностей своего брата, но был любим за честность, доброту и спокойную рассудительность.

Заур, уважая в брате достоинства военные, не любил его за надменность, непомерное честолюбие и корыстолюбие, которые в Тараме господствовали над всеми страстями. Будучи более покойного характера, при здравом смысле, Заур понимал стеснительное положение своих соотечественников и постигая, что немного времени остается независимо существовать этой части Чечни, снисходительно смотрел на Русских и на слабости Чеченцов.

Не таков был брат его Тарам, корыстолюбивый в высшей степени, честолюбивый, личный враг Русских, фанатически преданный идеям Шамиля, его учению, и его ревностный поклонник; человек с здравым смыслом и с сильной волей, смелый, решительный и строгий Мусульманин. Он имел жену, 5-х детей (старшему сыну 14 лет); одевался сам опрятно и даже щеголевато. Деньги, красный товар, соль и [972] пленные у него не переводились. Он считался богатым человеком.

Смелость и удача в набегах, строгое соблюдение требований религии, твердый характер, достаток и, не взирая вообще на скупость, охотно раздаваемая милостыня приобретали ему значение, уважение и свою партию приверженцов.

Заур мне дал понять, что если я действительно не в состоянии обещать более 600 р. сер., то он употребит все средства склонить народ и брата — согласиться на эту цену. Приложенный им к сомкнутому рту палец доказывал, какую тайну следовало в этом соблюдать, чтобы избежать подозрений. Заур обещал заходить ко мне изредка, называть меня то Иваном (Иваном называли меня Чеченцы), то Ендреем, то Митрии и, достигнув цели, будет считать достаточною для себя наградою, если его отрекомендуют Русскому начальству с хорошей стороны; он желал этого потому, что хотел перейти на житьё к Русским: тревожная жизнь ему надоела.

Действительно он успел сделать многое; дело убеждения на 600 р. сер. вел очень искусно и, будучи сам в стороне, достиг того, что народ и Тарам сами согласились наконец отдать меня Русским за 600 р. — 8-го октября решено: в ночь на 10-е число отправить по этому записку к начальнику левого фланга, в Грозную.

О происходившем Тарам мне ничего не говорил, да я бы ему и не поверил. Но что дела мои шли хорошо, я знал от Заура, который сам радовался предстоящему моему освобождению и исполнению своих [973] предположений: прежде всего он хотел жениться (Заур был лет 46 и вдов); он имел невесту, которая по уговору должна была приехать к нему на свадьбу к 9-му октябрю; потом — выйти к Русским для более покойной и достаточной жизни.

В полдень 9-го числа приехала невеста к Зауру (он жил по соседству); по этому случаю прислали мне мяса, хлеба и сыру.

К вечеру того же дня была приготовлена Муллою записка. Стемнело. После вечернего намаза (молитвы) хотели ее отправить в Грозную.

Вдруг на двор взъехало несколько всадников. Вызвали Тарама, перешептались, потом зашли в саклю, закусили. Хозяину оседлали коня и — Тарам, гости, а с ними и Заур, исчезли.

Записка осталась неотправленною. Двое суток никто не знал, куда и зачем поехали. На третьи рано утром приехал на двор беглый казак (Моздок. полка) Дмитрий Алпатов, зашел ко мне и рассказал: «Вы, может быть, скоро теперь освободитесь по размену. Чеченцы попались; я был с ними и только что возвратился едва живой: так нам досталось. Тарам будет домой дня чрез два; после таких неудач стыдно скоро домой являться. Дело вот как было: — С выездом нашим на 10-е число из аула, собрали дорогой партию до 80 человек, в ту же ночь прискакали к Тереку, переправились у дер. Парбочевой и, выехав уже поздно ночью на большую дорогу, встретили с арбой Ногайца.

«Ударив его плетью, Тарам велел ему сесть на коня сзади другого седока и вести к конским [974] табунам; но как Ногаец не знал, где они пасутся и мог указать только на ближайшее кочевье, то и отправились к кочевью. Обычай наш не допускает наказания Мусульманина-неприятеля, если он выполнил требование; по этому, отпустив первого Ногайца, взяли другого, приказав ему вести в табуны.

Второй Ногаец, по неведению, или с умыслом, водил нас почти до самого света и даром. Отпустив и его, мы шибко поехали к Тереку. Солнце уже взошло, когда мы приближались к лесу. Заметив там казаков, мы поняли ошибку свою с 1-м Ногайцем — но поздно. Вмиг предложили: рассыпаться по лесу и ждать вечера для ухода. «Этак мы погибнем, — закричал Тарам, — потому что Русские соберутся и всех нас переловят. «За мной, кто хочет!» и выхватив шашку, быстро поскакал в лес. Всё бросилось за ним. До самого берега проскакали мы лес, полный казаками и, разумеется, не без урона; бросились в Терек, казаки били нас на реке и, к великому несчастию нашему, на эту тревогу прискакали мирные Чеченцы из Акбулат-Юрта.

Спасаясь кто как мог, мы лишились 14-и человек взятыми в плен, нескольких раненных и убитых и более 50-и своих лошадей.

Тарам виноват в этой неудаче: зачем он напрасно ударил плетью первого Ногайца! Зачем мы его скоро отпустили?!…

До сих пор не собрались еще люди из этой партии. Заур взят в плен, Тарам сильно сконфужен.

В войне это дело обыкновенное, [975] и участь наша общая; теперь вы надейтесь на размен. Прощайте».

Я видел Алпатова прежде несколько раз; верил и неверил его словам, и какое то тяжелое чувство овладело мною.

Тарам действительно приехал чрез два дня, один, тихонько, не поздоровался с семейством, и на следующий день, явившись ко мне с народом, объявил: «С нами случилась неудача, это судьба. Одни умирают, другие в плену у Русских; ты, Иван, у меня»!

Народ прибавил: «Теперь не нужны милионы; отдай нам наших пленных и получишь свободу»!

На ответ мой, что об этом нужно обратиться к Русскому начальству, в руках которого находятся пленные Чеченцы и что мне несообразно вести об этом переговоры, — народ значительно между собою переглянулся и после криков, угроз, ругательств и толчков разошелся, предоставив, как кажется, убеждать меня Тараму, в доме которого по согласию их я жил постоянно.

Случилось до этого времени, что, по ложным просьбам Тарама от имени моего, некоторые воинские начальники из соболезнования присылали ко мне белье, табак, материи на бешмет и Калмыцкий чай.

Для жадности Чеченца достаточно видеть один раз исполнение своих целей, чтобы надеяться того же во второй третий и десятый раз, по очень натуральному суждению: дали раз — дадут и другой и еще вернее, когда я сам попрошу.

Мне показывали с удовольствием эти вещи: давали табак, иногда ковш Калмыцкого чаю; требовали, чтобы я писал и просил, — но я [976] отказывался под разными предлогами. Боясь однакоже возбудить к себе негодование со стороны нашего начальства за средства, хотя бы и ложные, к обогащению неприятеля, я отправил от себя записки с лазутчиками в укр. Там-Кизу, Воздвиженское и Грозную к воинским начальникам, которых просил: не только не присылать мне что либо в будущее время, но ничего не писать и никому ни в чем не верить.

checheninfo.ru