В.В. Дегоев Распад имамата Шамиля власть и властитель в условиях кризиса.

Возможно, от прямых контактов с А.И. Барятинским Шамиль воздерживался из-за опасения унизить свое достоинство безоговорочным признанием поражения, навлечь на себя позор после стольких лет славы. Не исключено, что грозный повелитель горцев уже воображал себя публично обезоруженным, в кандалах, восходящим, под взорами тысяч своих «соотечественников», на эшафот или препровождаемым в Сибирь. Эти картины мешали ему принимать спокойные и своевременные решения. Однако даже в своих «ошибочных» решениях Шамиль оставался Шамилем — тонким, изощренным правителем, который стоял неизмеримо выше других политических деятелей Северо-Восточного Кавказа. Как бы там ни было, в июле 1859 г., за считанные недели до полного краха имамата, проблема выбора для Шамиля сузилась предельно: сложить оружие или погибнуть, унеся с собой еще сотни жизней.

* * *

С возобновлением после Крымской войны крупномасштабных военных действий против Шамиля распад имамата принял обвальные формы. Одной из главных составляющих этого процесса был кризис власти, порожденный внутренним социальным расколом, углубившимся под неудержимо растущим внешним давлением. Контролируемая имамом территория катастрофически сужалась. Он терпел одну военную неудачу за другой. Стратегия и тактика А.И. Барятинского, а также задействованное в Дагестане и Чечне количество русских войск, не оставляли Шамилю иной перспективы, кроме полного поражения. Стремительно расстраивалась вся система государственного управления. Росли антишамилевские настроения в «верхах» и в «низах». Чем выше стоял человек в социальной иерархии имамата, чем прочнее было его имущественное положение, тем больше он думал о своей личной судьбе, не желая приносить себя в жертву явно проигранному делу.54 Высокие идеи мюридизма, за которые когда-то так вдохновенно ратовала чиновная элита, сменились ценностями более конкретными и осязаемыми. Шамиль, объективно способствовавший обогащению этой элиты, теперь мешал ей сохранить нажитое. Мешал своим стремлением любой ценой предотвратить разрушение устоев власти, государства, религии, не останавливаясь перед жестким ущемлением интересов новой знати. На поверку оказалось, что люди, мыслившие такими же фундаментальными категориями, как Шамиль, исчислялись единицами. Но никто, кроме него, не овладел ими так глубоко и преданно. Это привело к нравственному и идеологическому разрыву между имамом и выращенным им «свежим сословием». Оно повиновалось Шамилю и действительно проявляло или имитировало полную духовную солидарность с ним до тех пор, покуда теократическая диктатура и военные победы обеспечивали данному слою благополучное существование. Во второй половине 1850-х гг. решение проблемы благополучного существования зависело уже не от имама, а от российских властей на Кавказе. Оставаться рядом с Шамилем стало более опасно и менее выгодно, чем уйти от него.

Наибы, видные проповедники мюридизма, ближайшие сотрудники, любимцы и друзья Шамиля, пользовавшиеся его доверием, вступали в закулисные переговоры с русскими и переходили на их сторону.55 Многие из них заявляли о своей преданности России и предлагали свою помощь в борьбе против имама.56 Это неуемное усердие поражало русских.57

Однако поражаться тут нечему. Бежавшая от Шамиля политическая элита демонстрировала «нормальную» для нее реакцию на катастрофические процессы. Перед лицом смертельной опасности, отягощенная благами, которые никак не хотелось терять, она искала спасения. Нельзя, тем не менее, объяснять подобное поведение элементарной трусостью. В большинстве случаев мы имеем дело с примерами сугубо рационального, без всяких примесей высокого идеализма, ответа на совершенно определенные обстоятельства. Более того, у этих «материалистов» было достаточно решимости и мужества, чтобы защищать свою собственность от посягательств с любой стороны.

Достойны удивления скорее те, кто остался с Шамилем до конца. Они сознательно шли на верную гибель, за вождя и веру. Что бы ни движило ими — преданность имаму, ненависть к гяурам или надежда вымостить себя дорогу в рай, — их героизм выше всяких слов. Впрочем, и здесь не стоит удивляться. История знала все: и высочайшие порывы, и безмерную низость, и разнообразные проявления условной «нормы», находящейся между ними. Разумеется, в готовности людей отдать жизнь за те идеалы, которые в их глазах стоили того, была особая красота и колоритность человеческой натуры. Рядом со страстями, так сказать, духовного происхождения крайне уныло выглядели самые тонкие расчеты материального характера.

К концу 50-х гг. XIX в. усилилось брожение в «низах» общества. Ослабление авторитарной власти в условиях постоянных военных поражений отозвалось в народе стихийными возмущениями. Злоупотребления и самоуправство наибов достигли небывалых размеров. Горцы, сохранявшие веру в справедливость вождя, толпами шли к нему «за правдой». Шамиль был физически не в состоянии справиться с таким потоком людей. Он сам признавался, что у него «не остается времени для самых необходимых дел».58 Воспользовавшись этим, руководящая бюрократия на местах уговорила имама, якобы в целях поддержания ее авторитета, не принимать жалоб от тех, у кого не будет соответствующей бумаги от наиба. Иными словами, наибу предоставлялось право давать или не давать санкцию на челобитную против самого себя! Легко догадаться, как именно он пользовался таким правом. Шамилю пришлось пойти на уступку «верхам», чтобы удержать в своих руках рычаги влияния на местную администрацию, приостановить сепаратизм и ренегатство. Но за это имам дорого заплатил: в сознании многих простых горцев он и его сатрапы соединились в единую враждебную силу.59 Так и не сумев преодолеть расстройство управленческой системы и противостоять подъему оппозиционного движения, Шамиль лишился еще и опоры в массах, которая, впрочем, никогда не была слишком прочной. Горцы считали, что во всех их бедах повинен мюридизм и все с ним связанное. Среди горя, разрушений и нищеты главные жертвы войны думали об одном: об избавлении от тирании тех, кто олицетворял реформы и реформаторов — Шамиля, муртазеков, наибов, кадиев и т.д. Они мечтали о возвращении к прежней, по-своему гармоничной и благоустроенной жизни. «Отказывался от имама народ, смятение было в умах и разброд», — писал дагестанский поэт XIX в.60 Горцы преображались на глазах. По свидетельству одного русского генерала, чеченцы, «как дети, освободившиеся от жестокого надзирателя, с увлечением бросаются на все, что только запрещено мусульманским уставом».61 «Реставраторские» настроения доведенного до крайности народа выражались в форме разбоя и погромов, объектом которых были прежде всего зажиточные слои, хотя эта стихия не щадила никого.62

Стоило имаму утратить контроль над той или иной территорией, как тут же, быстро и самопроизвольно происходило восстановление адатных норм практически во всех сферах общественной жизни. И это — по прошествии трех десятков лет жестокого подавления обычного права! Горцы, по их же словам, возвращались ко «времени адата», которое они противопоставляли «времени шариата» — эпохе правления Шамиля.63 Казалось бы, жизни целого поколения, подвергшегося массированной психологической обработке и физическому насилию, должно было хватить для искоренения из быта и сознания одних правил и внедрения других. Однако этого не произошло.64 Если формулировать причину в самом общем виде, то она заключается в колоссальной внутренней устойчивости социо-культурных основ горского патриархального общества. Система социального «гомеостаза» оказалась настолько прочной, что выдержала мощное внешнее вторжение в виде радикальных реформ и выстояла под ударами великой шамилевской революции, вернувшись в состояние прежнего равновесия. По меткому выражению одного русского публициста, ошибка Шамиля состояла «главным образом в том, что он стремился быть больше мусульманином, чем дагестанцем».65

Неудержимый распад имамата был еще и личной драмой Шамиля. Он с болью переживал гибель своего детища, крушение смысла всей его жизни. Страдая от доселе неведомого ему состояния бессилия, он искал причины надвигающейся катастрофы в человеческих пороках и слабостях, божьем промысле. Шамиль предчувствовал приближение конца своего владычества.66

В условиях яростного ниспровержения устоев мюридизма, одним из главных идеологических постулатов которого была ненависть к гяурам, наблюдается тенденция к переосмыслению отношения к «нечестивой» России. Образ врага утрачивает свою былую силу воздействия. На фоне страшных потерь и лишений, переживаемых горцами, на фоне всеобщего озлобления против шамилевского режима и «новой» знати русские становились меньшим злом, превращались из источника страха в источник надежды. Обнищавшее и отчаявшееся узденство целыми аулами бежало от Шамиля, переселялось на территории, контролируемые русскими властями и армией. Многие села оказывали карательным отрядам имама вооруженное сопротивление.67 Уничтожение представителей местной администрации в имамате стало повальным явлением.68 Депутации горцев, одна за другой, шли к русским генералам с изъявлением покорности, просьбами защитить от Шамиля, предложениями помощи в борьбе против него.69 Очевидец событий конца 50-х гг. писал: «С той минуты, как закоснелые мюриды преображались в наших (России — В.Д.) подданных, мюридизм улетал от них, словно пух на ветру.»70 Население аулов безбоязненно выходило навстречу князю А.И. Барятинскому, возглавлявшему наступавшие войска. Женщины и дети подносили ему виноград, пели, плясали. Мужчины, еще не так давно воевавшие в армии Шамиля, салютовали в знак приветствия, устраивали джигитовку, всем своим видом показывая приязнь и почтение.71

Столь разительная перемена во многом объяснялась новой социальной политикой А.И. Барятинского — умной, прагматичной, поднятой над классовыми и идеологическими предрассудками. Она явилась результатом многолетнего опыта и долгого поиска, который не обошелся без грубых ошибок. В 30-е и, отчасти, 40-е гг. российские власти на Восточном Кавказе делали ставку на местную мусульманскую знать, стремившуюся шариатом вытеснить традиционные, адатные нормы. Поддерживая эту политику лишь на том основании, что ее проводили «верхи» (как бы естественные союзники царизма), Россия помогала уничтожать патриархально-демократические институты и обычаи, от которых не хотели отказываться «низы». Такой курс, в точности напоминавший то, что делал Шамиль, не оправдал себя.72 В лице исламских клерикалов Россия нашла не столько партнеров, сколько противников ее планов в Дагестане и Чечне. Осознавший это А.И. Барятинский принялся за восстановление прежних основ народной жизни. Его политика была яркой противоположностью деспотическим порядкам имамата.73

Горцы сначала робко, отдельными семействами, а затем целыми общинами переселялись из имамата под защиту русских властей. К концу 50-х гг. это поощряемое А.И. Барятинским явление стало массовым. Наместник принимал беженцев «ласково», делал им «щедрые подарки», давал провиант и денежные ссуды для обзаведения хозяйством на новом месте.74 Западные историки, обычно изображающие политику России на Северном Кавказе в негативных тонах, призн.

В.В. Дегоев

вернуться в начало

checheninfo.ru